– Как же вы на большой дороге промышляли? – ахнула Армагеддоновна.
– Мы со всеми по–хорошему договаривались, – разом отвечали Кот и Дрозд. – За нами грозная молва стояла, мнение народное. Ты лучше стряпух веди своих, пусть перья дергают…
Лю Седьмой расправлялся с курами не глядя – следил только, чтобы не запачкать нарядный халат. Король Яр–Тур делал свое дело с отсутствующим видом. Жихарь старался не смотреть казнимым птицам в глаза.
– Закончим, а потом все–таки в баню надо, – говорил он Яр–Туру. – Что ты, братка, в самом деле? Я вон даже Сочиняя уломал, хоть ему и не позволяет дедовский обычай…
Яр–Тур хотел что–то сказать, но тут страшный визг распорол воздух, и король Камелота даже выронил недорезанную птицу.
Визжали и вопили собравшиеся стряпухи.
Куриные каратели переглянулись, потом поглядели перед собой и чуть было хором не присоединились к вопленницам.
Безголовые и выпотрошенные куры продолжали ходить по двору и даже пытались что–то найти на земле, двигая пустыми шеями.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Но не тем холодным сном могилы…
Михаил Лермонтов
Хитрый Митрий – умер, а поглядывает.
Поговорка
…Ее уход заметили не сразу и не все.
Потом кто–то чистил репу ножом, порезал палец, а кровь не пошла. Другой строгал доску, загнал в ладонь занозу, а боли не почувствовал. Третий по пьяному делу улетел с обрыва на камни, но не затих, раскроив голову, а встал и, ничего пока еще не сообразив, пошел дальше, соря мозгами и прихрамывая на сломанную в двух местах ногу.
Издержавшие здоровье в трудах и боях старики просыпались среди ночи и с удивлением чуяли – нигде не свербит, не ноет, не стреляет, не колет, не отдает, не мозжит, не стучат в висках привычные молоточки, не скрипят суставы и пальцы хорошо гнутся… Должно быть, погода хорошая, вот везде и отпустило…
Но нехорошая была погода, поднялся ветер, перевернул лодку кривлянского рыбака, тот растерялся, пошел на дно и вдруг обнаружил, что под водой очень даже можно дышать. Так и добрел до берега по дну, и вышел, и даже сеть вытащил, и отправился в деревню, пуская струйки из носа.
Прославленный охотник–жиганин Ухомор подстерег в заповедном княжеском лесу лося и поразил его стрелой точно в глаз; сохатый этого как бы даже и не заметил, помчался прочь, унося с собой стрелу, а Ухомор от стыда спрятался на дальней заимке.
В стольном городе кривлян вешали знаменитого вора и растлителя Зворыку.
Зворыка подергался–подергался в петле и затих; а когда ночью пришли другие лихие люди, чтобы отрезать у казненного руку (если в руку повешенного вложить зажженную свечу, можно смело заходить ночью в любой дом – хозяева не проснутся), то открылось, что не умер проклятый Зворыка – будучи вынут из петли, стал ходить, замахиваться на снявших его злодеев, только говорить не мог, хрипел, голову клонил на плечо и никак не мог втянуть обратно язык, вывалившийся чуть не до пуза. Грабежей в эту ночь никаких не было.
Под утро на Вороньем Поле сошлись по договоренности драться дружины вековечных врагов – правичей и левичей, выставили для затравки поединщиков.
Сперва поединщики всласть друг друга оскорбили, потом взялись за топоры.
Махались долго, так что дружины с обеих сторон приблизились с целью посмотреть, чего поединщики так долго возятся. Кольчуги на витязях были изрублены, шеломы расколоты, черева распороты, крови не видно. Потом подзуженные товарищами поединщики заревели и с новой силой друг на друга набросились: в правую сторону отлетела рука левича, в левую – голова правича, но рука продолжала и в траве махать топором, а изо рта головы все еще доносились самые тяжкие ругательства. Обе дружины подумали–подумали и в ужасе разбежались, не добыв никому ни чести, ни славы, а безголовый с одноруким остались выяснять отношения.
Всех чудес на свете не переглядишь, всякое бывает. Слухи носились из села в село, из града в град, из державы в державу. Дивились люди, кололи себя шильями для проверки – боли и вправду не было. Ну, стало быть, смилостивился кто–то там, наверху, решил побаловать человеков…
Схватились за головы винокуры: бражка в бочках перестала бродить, хоть и следили они внимательно за тем, чтобы не попала в бражку плесень, и меду вроде не жалели. Но ведь и старое вино перестало почему–то шибать в голову и валить навзничь…
Лекари, знахари, костоправы и повитухи сидели в своих избах на отшибе и напрасно ждали – больных и рожениц не объявлялось.
Случайные домашние раны не болели, но и не заживали.
Первыми встревожились Перуновы волхвы – потому что жертвенные животные вовсе и не думали истекать кровью под ножом, наоборот – бараны с перерезанными глотками вырывались и убегали в лес, где их до косточек обгладывали волки, но косточки соединялись в бараний остов и по–прежнему бегали, только что блеять не могли.
Значит, не благословение это, а совсем наоборот: боги брезгуют животной жертвой, требуют человеческой…
Так ведь и человеческой не принесешь – пробовали, не получается.
Но главный шум подняли оставшиеся без работы гроботесы и могильщики – выходили под окна княжеских теремов, стучали лопатами, требовали от князей взять какие–нибудь меры к их бедствию. Князья, которые помудрее, разводили руками и просили потерпеть до полного выяснения обстоятельств, а князья глупые пытались учить дерзецов плеткой, но гроботесы боли не чуяли, а обиды не понимали – они же не богатыри, чести не блюдут.
На Полелюевой Ярмарке уже почти и не торговали – только пили без толку непьяное вино и пересказывали друг другу вести из далеких краев.
Вести были страшные.
Что там неудавшаяся битва правичей и левичей – огромное войско Нахир–Шаха столкнулось с соединенной конницей бонжурцев и неспанцев в борьбе за приморский город Старые Портки, и горячие южные воины не проявили северного благоразумия, не разбежались, а гвоздили друг друга до полной потери сил.
Нынче, сказывали, ползают по всему побережью человеческие обрубки, бегают покалеченные кони, шевелятся отсеченные конечности, но не портятся, не гниют, не чернеют, и даже вороны отказываются их клевать, вот до чего дошло! Возвращаются домой оставшиеся при ногах безголовые витязи, пронзенные витязи, перерубленные до седла витязи, а которые без ног, все равно когда–нибудь доберутся до родного очага, на руках доковыляют, пугая и отвращая от себя близких…
Сами собой прекращаются войны, раздоры и даже простые драки.
«Смерти нет, ребята!» – кричал, бывало, полководец, поднимая свое войско на приступ.
Нынче не крикнешь, поскольку Смерти и вправду нет.
Ушла она, никому не сказавшись, ни у кого не отпросившись, не предупредив никого за две седмицы до ухода, как полагается исправному работнику, а уж такого исправного, какова она была, на земле не найдешь – делала старуха свое дело без устатку, без перерыву, без обеда и без праздников.
От начала времен люди ее ненавидели, проклинали, отгоняли, умоляли, ускользали от нее, обводили, случалось, вокруг пальца, оставляли с носом Безносую или, напротив, отпугивали своим мужеством либо знахарским умением – и вот, наконец, нежданно–негаданно своего добились.
А может быть, просто устала она сама, вечная утешительница уставших, устала от того, что люди на всех морях и землях чекрыжили сами друг дружку, осуждали на казни, изводили под корень целыми племенами и народами на всех землях и морях, поставили человеческую жизнь ни во что – а значит, и Смерти цена была невысока.
Даже мудрец втайне надеется на бессмертие, что уж говорить про дураков. Но чтобы так, вдруг, даром, внезапно и тем более для всех – это даже как–то обидно получается. Ладно я вечно жить буду, так ведь и у врага такая же доля! Куда это годится? Где справедливость? Ведь была же единственная на весь свет справедливость – уходили в Костяные Леса и богач и бедняк, и герой и подлец, и царь и побирушка, и старец и младенец, и добрый и злой – а как теперь–то быть? Значит, теперь и эту горькую справедливость у людей отнимают?
…Наконец из жарких песков, из тех мест, где скитался Жихарь во Время Оно, пришло известие: на громадной гробнице со сходящимися наверху треугольными каменными стенами появилась громадная же надпись, нанесенная черной, разведенной на рыбьем клею, сажей:
«ЗЛЫЕ ВЫ. УЙДУ Я ОТ ВАС».
Но поскольку почерка Смерти никто не знает, то вполне может статься, что глумливую надпись эту намалевали сами люди – благо дерзости и времени у них теперь было навалом.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Живем не на радость, и пришибить некому.