лицо.
Так что все развилось в одно и то же время.
Я проводил длинные зимние ночи дома, запоем читая Шекспира. В куцей кровати под крышей, при маленькой лампочке на столе, пятками на горячем дымоходе, который к утру постепенно остывал. Я листал, просматривал, читал и вгрызался в Шекспира. В конечном итоге он был у меня единственным истребителем скуки. Я слишком хорошо знал исландский, чтоб долго развлекаться нашими, в остальном отличными, сагами. Что мы не понимаем, то нас усыпляет. Что мы понимаем, то изымаем. А что мы понимаем не до конца, завораживает нас. Бессмертие всегда немного непонятно. И нам дается много времени, чтоб попытаться понять. Бессмертными писателями мы называем тех, кого стали бы читать в бессмертии. Я сейчас говорю о нас, бессмертных.
К счастью, в закромах Фьёрдской библиотеки таилось не слишком старое полное издание произведений старого мастера. Издание Тринити-колледжа: однотомник «The Complete Works of William Shakespeare». 1264 страницы. Правда, последние сто страниц вырвали. Кто-то сильно изголодался по сонетам. А сейчас эта книга стала моей библией. Мне нужно было лишь каждый месяц продлевать ее в библиотеке. К полуночи я обычно трезвел и мог затеряться в этих сотнях тысяч строк, которые написал для нас маленький лысый актер родом из провинции. Самое многофакторное творение человеческого духа в течение жизни. Да. Если не считать того, что в своей жизни сделал Сталин – человек, которого я совершенно не хочу обижать и который по-прежнему стоит там на полке. Своими деяниями он затронул не столь многих, как Шекспир, но уж кого затронул – того тронул гораздо сильнее.
Уильям в среднем создал в каждом произведении по двадцать персонажей. Что составляет 680 человек в 34 пьесах. Если все эти родичи соберутся вместе – выйдет великолепное сборище, но оно непременно кончится смертоубийствами во хмелю, если его провести. Конечно, я все это высчитал, предавшись разнообразным хитрым подсчетам. После того как я прочитал единым духом Генриха Четвертого, Пятого, Шестого и Восьмого, наука чисел стала все больше и больше увлекать меня. Я подсчитал, что вместе в этих пьесах всего 105 217 строк, а если исходить из того, что гений трудился над ними 17 лет, то получается по 17 строк в день. Честно признаться, мне показалось, что это как-то маловато. 17 строк в день! Он, болезный, как-то вяло работал.
Мои средние показатели были – 1700 слов в день.
Закончив сериал о Генрихах, я прочитал еще семь пьес, выбранных наугад, и дошел в «Антонии и Клеопатре» до того места, где воин умирает у нее на руках, а она реагирует на это словами: «And there is nothing left remarkable / Beneath the visiting moon»[138]. А дальше я не продвинулся. Дальше уже некуда. Я тихонько спустился вниз, вышел на лед – да, точно: в восточной части неба трепещет новехонький месяц. Я принял это и снова зашел в дом. Вечностник проклятый! Все время дразнит человека!
И какой же он похабник! После нового года, когда мне наскучила вся эта гениальность, я увлекся открыванием откровенных словечек. Эмиль из редакции одолжил мне словарь непристойностей в произведениях «Уилла, которого не исправит и могила», как его прозвал какой-то столичный бархатолог. Этот томик Эмиль нашел за переборкой в оставленном штабе британской армии. Это была старая многопалая штучка с корешком, в которую было приятно тыкать, и сейчас я проводил студеные зимние ночи в поисках похабщины в пьесах Шекспира. Это было очень плодотворное занятие. 68 слов для вагины, 45 для пениса, 335 для самого акта. В сумме – по слову на каждый день в году и месяц отпуска. Немудрено, что он писал не более 17 строк в день.
Честно признаться, такое большое число непристойностей меня поразило. Время облачало их в бесчисленное множество разных одеяний, и ни у одного «струмента» не хватит длины, чтоб дотянуться до нас через четыре благопристойные эпохи (причем одна из них – Викторианская). Так уж обстоят дела с искусством. Слава дает ему жизнь, и слава же его и убивает. По-моему, Моцарт громко смеялся, когда ему пришла в голову идея начать оперу с того, что Фигаро измеряет место для супружеской кровати и пропевает размеры. Когда я смотрел «Женитьбу…» в последний раз, ни один из посетителей оперы не улыбнулся, когда баритон вдохновенно выводил: «Cinque… dieci… venti… trenta…». Искусство зачинается с улыбкой, рождается в смехе, растет в радости, идет дальше по жизни с приятным настроением, а умирает под глухие аплодисменты при торжественном выражении лица, говорящем: «Это же искусство!» И даже архисерьезный Микеланджело тайком пошутил, когда изобразил свою собственную болтающуюся оболочку прямо посреди фасада Сикстинской капеллы. Может, папа Павел Третий слабо улыбнулся, впервые увидев «Судный день», но, скорее всего, нет, и уж точно этого не сделал в дальнейшем ни один турист. Да и даже этот негибкий Кафка вызвал сильный смех, когда впервые читал друзьям свежий – с пылу с жару – рассказ о Грегоре Замзе. Но партийные вожди модернизма быстренько забили тот жар, тот огонь своими одеялами. «Ха-ха» превратилось в «а?». А? Что?
И даже сам я забыл, какой этот «Эйвонский лебедь» на самом деле срамник. Искусство возникло как игра смеющейся непристойности. Его никто не воспринимал всерьез. Но со временем люди обнаружили, что это – искусство, и тотчас прекратили смеяться. Как же человек глуп!
И хотя возраст моей крови давно превысил сто шестьдесят лет, мои члены вновь помолодели и обнаглели. В сущности, этот «Словарь непристойностей» был единственной порнографической литературой, доступной во Фьёрде, помимо тех брошюр из аптеки. Я бы не сказал, что от этого одеяло прямо-таки поднималось. В основном похабные шутки старины Вилли давно остыли, например «нидерланды» – про женские половые органы; но некоторые из них еще вызывали интерес, например «ад» и «ничто» – о том же предмете. Интересно было увидеть, что слово «fuck» активно эксплуатировалось каждую ночь еще со времен санскрита: «fukshan» – «бык». А вот понятие «nose-painting», по мнению составителя словаря, обозначало какой-то вид любовных утех, понимание которых мне было недоступно. Хотя… да, хотя… Каким же человек порой бывает манерным!
Фаллос у Шекспира именовался: меч, труба, пика, морковка, тресковая голова, выдумка… да почти все что угодно, кроме копья.
Он не собирался вставлять свою воронку в эту бутылку… Кажется, я начал мыслить сочащимися влагой фразами великого Стихотворца, сами пьесы давно уже перестал читать, а Словарь непристойностей мало-помалу выучил наизусть: обрел в слове то, чего у меня в