Читать интересную книгу Волк среди волков - Ханс Фаллада

— Почти совсем стемнело, — сказал Пагель, очень довольный, — а господину Ковалевскому известно, что мы оба не знаем, где проходят межи. Скажите-ка, Ковалевский, где свекловичное поле?

— Еще пять минут идти по дороге, а потом направо по жнивью, его и при звездах видать.

— А участок, засеянный пшеницей?

— Еще три-четыре минуты по дороге. Прямо на него и выйдем.

— Так вот, Ковалевский, — сказал Пагель с мальчишеским задором, — раз вы полагаете, что люди вправе брать чужое, чтобы кормиться, так чего же вы не проплутаете с нами в темноте — много мы знаем, где нам искать!

— Пагель! — воскликнул Штудман.

— Этого, барин, я не могу. Разве это порядок! Если вы мне приказали, не могу же я вас за нос водить.

— Ну вот! — сказал Пагель, весьма довольный. — Теперь все ясно. Вы, Ковалевский, человек порядочный, господин Штудман стоит за порядок. А альтлоэвские поступают непорядочно! Вы, правда, понимаете, почему они это делают, но порядочным вы это не считаете, правильным вы это не считаете!

— Да, барин, пожалуй что и так. Ну, а когда козу кормить нечем?..

— Довольно! — крикнул Штудман. — Недолго же вы торжествовали, Пагель!

Некоторое время они молча шли в темноте. Звезды мерцали на почти черном небосводе, и куда ни оглянись, всюду вокруг они видели только различные оттенки черного и серого.

Немного спустя Пагель опять заговорил. Ему пришла в голову одна мысль и как нельзя более кстати. Ибо он чувствовал, что педант Штудман с его замашками гувернера злится на нерешительного приказчика, у которого и в мыслях и в чувствах полная неразбериха, и Пагель возымел желание примирить Штудмана с отцом славной Зофи.

— А вообще, Штудман, — сказал он, — господин Ковалевский очень беспокоится об уборке. Он говорит, что упущены три недели.

— Верно! — подтвердил приказчик.

— Нечего сказать, весело, — проворчал Штудман.

— Ковалевский говорит, надо поскорее достать людей. А господин ротмистр потерпел в Берлине крах (еще один человек потерпел в Берлине крах слышите, Штудман!), вот Ковалевский и говорит, что необходимо получить уборочную команду из тюрьмы.

— Я говорю?.. — с удивлением спросил Ковалевский.

— Да, мне ваша дочь сегодня рассказывала. А тюрьма уже почти опустела, столько оттуда отправили уборочных команд, вот Ковалевский и говорит, что надо поспешить, не то на нашу долю никого не останется.

— Я говорю?.. — спросил старик с еще большим удивлением.

— Да, — сказал Штудман, — я уже говорил с господином ротмистром. Но он думает, что это обойдется слишком дорого. Кроме того, арестанты ничего не смыслят в полевых работах. А вы, Ковалевский, значит, считаете, что их надо взять?

— Я? Нет, барин. Ведь это же все преступники.

— Правильно: воры. Но господин Пагель говорит, будто вы ему сказали…

— Его дочь, Штудман, Зофи…

— Ну, ваша дочь. А вашей дочери, верно, вы говорили…

— Я говорил?..

— Пожалуйста, не прикидывайтесь дурачком. Я больше вас беспокоить не буду. — Он сделал несколько шагов, остановился и спросил очень сердито: Далеко нам еще идти?

— Вот здесь по правую руку — жнивье; если пойти по нему напрямик, выйдем аккурат на свеклу.

— Вы, правда, думаете, что они там? — Фон Штудман сделался вдруг очень скучным.

— Со свеклой у нас в этом году неблагополучно, запоздали мы с ней. Я так думаю, если тут кто и есть, так на пшенице.

— А к пшенице прямо по дороге?

— Еще минуты три-четыре.

— Знаете что, Пагель, чем нам всем троим делать крюк, сбегайте-ка вы на свеклу напрямик по жнивью, посмотрите и как можно скорей догоняйте нас.

— Слушаюсь, господин фон Штудман!

— Ну, ступайте! — И несколько тише: — А так как вы, по всей вероятности, никого не накроете, оставьте-ка мне вашу пушку. Благодарю вас. Ни пуху ни пера, Пагель!

— Спасибо, господин фон Штудман!

Засунув руки в карманы, Пагель неторопливо брел по жнивью, глядя больше на звездное небо, чем под ноги. Шаги его спутников уже затихли. Сквозь башмаки он чувствовал прохладную сырость росы. Впервые радовался он тому, что шел один не со Штудманом. "Гувернер, нянька! — подумал он и тут же раскаялся. — Фон Штудман на редкость славный малый, и его педантичность только тень, отбрасываемая его исключительной порядочностью, а это качество почти забыто".

"Тяжело от этого только ему, — думал Пагель, — страдает только он. Я его полная противоположность, у меня ни на йоту нет характера, я охотнее всего предоставляю событиям идти своим чередом. Если у меня не все ладится, так именно поэтому. Здесь не гостиница, не прошедшие огонь и воду кельнеры, не продувные лифтеры — бедняге Штудману придется основательно переучиваться. Зато я — вот и сейчас опять…"

Он огляделся. Перед ним мерцало беловато-серое сжатое поле. Почва у него под ногами как будто несколько понижалась, но та темная беззвездная полоса, которую он видел прямо перед собой на фоне неба, могла быть участком, засеянным свеклой.

"Вот и сейчас опять, — раздумывал он. — Надо бы это выяснить. "Я говорил?.." Нет, Ковалевский не прикидывается дурачком. Он на самом деле ничего не знает. Но чего ради Зофи меня надувать? Что ей за корысть в команде арестантов, чтобы из-за них меня надувать? Нет, — решительно подумал он. — Все это ерунда. Вероятно, ничего тут нет такого особенного. Хватит с меня проклятого любовного письма, что у меня в кармане, незачем выдумывать себе новые заботы. Просто буду делать свое дело и ничего больше не хочу знать. Сейчас важнее всего — свекла…"

Он опустил голову и разом преобразился. Край светлого жнивья совсем приблизился, всего пятьдесят — семьдесят шагов отделяло Пагеля от свекловичного участка, который шел в гору, темнея на фоне звездного неба. Но хотя поле было и очень темным, он все же, различал более темные точки, копошившиеся на нем, по временам до него доносился резкий звук, когда нож с серебряным звоном ударялся о камень. Более темные точки… Пагель попробовал их сосчитать… Шесть или семь? Шестнадцать… Двадцать шесть… Да тут, должно быть, больше тридцати! Стая саранчи, летучее бедствие, ночью напавшее на помещичье поле…

"Хоть и коза, а все, когда кормить нечем…" — звучало у него в ушах. "Но нет, тут не голодная коза, это не идиллия, это шайка грабителей — их надо изловить!"

Пагель схватился за задний карман, но тут же вспомнил, что карман пуст, он безоружен. Пагель замедлил шаг, соображая, не побежать ли ему назад, не позвать ли остальных? Но если уж он разглядел воров на темном фоне ботвы, то его давно, верно, заметили, он, должно быть, резко выделяется на более светлом жнивье. Пока он сбегает за подмогой, их и след простынет! Они, должно быть, принимают его за одного из своих, поэтому и подпускают так спокойно к себе.

"Или считают, что один им не страшен, — подумал Пагель. — Опять, пожалуй, ничего не выйдет".

Несмотря на все эти поспешные мысли, он даже ни разу не остановился. Шаг за шагом приближался он к "шайке грабителей", может быть, несколько медленно, но не страх замедлял его шаги. Вот он уже совсем близко. Теперь у него под ногами не сухо шуршащее жнивье: за башмаки вяло цепляется мокрая свекольная ботва. Сейчас он их окликнет.

"Только бы захватить несколько человек, ну, там шесть или восемь", старался он себя успокоить, и вдруг его осенила мысль. Он быстро расстегнул куртку, выхватил из жилетного кармана серебряный портсигар, высоко поднял руку.

— Руки вверх, не то стрелять буду! — неожиданно крикнул он.

Портсигар блестит при свете звезд.

"Только бы они его увидели, — лихорадочно думает он. — Только бы они его сразу увидели! Все зависит от первого мгновения. Только бы ближайшие подняли руки, остальные последуют их примеру".

— Руки вверх! — кричит он еще раз как можно громче. — Кто не подымет рук, пристрелю!

Одна из женщин слабо и негромко вскрикнула. Кто-то из мужчин сказал басом: "Что еще за история!" Но все подняли руки: рассыпавшись по ночному полю, стоит толпа теней, руки простерты к звездному небу.

"Надо кричать изо всех сил, — соображает Пагель в лихорадочном возбуждении, — чтобы там в пшенице было слышно, помощь необходима! Только бы они поспели вовремя!.."

И он кричит кому-то в задних рядах, кому-то не существующему, чтобы тот не опускал рук, не то он его пристрелит. При этом он крепко сжимает серебряный портсигар, так что острый край больно врезается ему в ладонь. Люди, много людей застыли, как куклы, вокруг одного человека. Их неподвижность не обязательно означает покорность судьбе, она может быть и угрозой. На мгновение он сознает свою полную беспомощность: их тридцать, а он один с дурацким портсигаром в руке. Стоит кому-нибудь возроптать, и все набросятся на него. Он боится не того, что его убьют: но они изобьют меня, женщины будут дергать за волосы, я стану посмешищем, мне нельзя будет показаться в деревне…