Однако самое сильное впечатление на гостей производила вымощенная плиткой веранда с видом на Потомак, крышу которой поддерживали восемь деревянных колонн (правда, из-за нее в комнаты, выходящие на веранду, никогда не заглядывало солнце). В теплую погоду здесь расставляли виндзорские кресла и легкие переносные столы, чтобы гости могли поужинать на свежем воздухе, наслаждаясь ветерком с реки и щебетом попугаев. Западный корпус, к которому примыкала веранда, украшала восьмиугольная башенка с флюгером в виде «голубя мира» с оливковой ветвью в клюве.
В центре парка стояла кирпичная теплица с семью высокими и узкими окнами, где росли пальмы, лимонные, апельсиновые и лаймовые деревья. В окрестностях дома хозяин насадил фруктовые сады, и по весне цветущие персиковые и абрикосовые деревья, яблони и вишни, кизил и сирень радовали глаз. Его садовник-немец охотно рассказывал, что прежде служил королям Пруссии и Англии. Между верандой и рекой простирался английский парк с извилистыми тропинками и разбросанными тут и там рощицами, по которому бродило стадо оленей. Теперь Вашингтон избегал охотиться вблизи от дома, чтобы олени не испугались и не убежали. С января 1786 года он стал совмещать полезное с приятным — охотился на лис, объезжая свои фермы; в ежедневные объезды он брал с собой собак, присланных Лафайетом.
Кто бы мог поверить, что к началу 1786 года весь наличный капитал Вашингтона составлял всего 86 фунтов? Поместье не приносило никаких доходов, почетные должности лишь отнимали время и силы. Большой помехой были незваные гости, а на их прием уходили последние деньги. Посетители не только ели и пили за счет хозяина, но и скармливали его сено своим лошадям. Кроме того, с ними были слуги, которых тоже приходилось кормить.
Вечером в воскресенье 2 октября 1785 года Вашингтоны уже легли спать, когда весь дом переполошился из-за прибытия заморских гостей — знаменитого скульптора Гудона (который, сообщал Джефферсон, отклонил предложение Екатерины Великой, чтобы лепить Вашингтона), трех его помощников и переводчика. Французы, приплывшие из Александрии, могли бы спокойно заночевать и там, вместо того чтобы будить хозяев. Скульптор прожил в Маунт-Верноне две недели, и первое чувство неприязни, испытанное к нему Вашингтоном, сменилось уважением, поскольку тот оценил добросовестный подход художника к своему делу.
Сначала Гудон тщательно измерил тело Вашингтона, а затем попросил позволения сопровождать его днем, чтобы наблюдать и делать зарисовки. Вот Вашингтон торгуется за пару лошадей, и на его лице возмущение сменяется гневом; вот он скорбит на похоронах, а вот веселится на свадьбе своего племянника Джорджа Огастина и Фанни Бассет. 6 октября француз начал работать над глиняным бюстом, суша его в хлебной печи Маунт-Вернона. (Впоследствии Гудон подарил его Вашингтону, который очень им дорожил и всю жизнь хранил в своем кабинете.) Четыре дня спустя скульптор принялся за изготовление гипсовой маски, чем на сей раз напугал шестилетнюю Нелли — увидев названого отца неподвижно лежащим на столе с трубочками в носу, девочка решила, что он умер. Наконец 17 октября французы снялись с места так же внезапно, как и появились, захватив с собой маску, которая должна была пригодиться при изготовлении статуи в полный рост[31].
В апреле 1786 года к Вашингтону заехал Филип Далби, местный рабовладелец, и поделился с соседом своим возмущением. Он был по делам в Филадельфии с рабом-мулатом, которого сбили с пути квакеры-аболиционисты и склонили к побегу. Далби подал на них в суд и напечатал статью в александрийской газете, предупреждая плантаторов о подрывной деятельности квакеров. Вашингтон разделял его чувства; он написал своему другу Роберту Моррису в Филадельфию: если квакеров не обуздать, «никто из тех, чье несчастье иметь слугами рабов, не станет наведываться в этот город без крайней необходимости, иначе они будут рисковать своей собственностью или понесут убытки, нанимая для оного путешествия слуг иной породы». Он подчеркивал, что сам страстно желает отмены рабства, но для этого есть лишь один путь — принятие соответствующего закона.
В самом деле, после отказа Вашингтона от трудоемкого производства табака рабы стали для него обузой. К февралю 1786 года на пяти фермах проживало 216 рабов, из которых 92 — дети. Их надо было кормить, одевать, лечить… Между тем Лафайет приступил к осуществлению своего плана: купил большую плантацию сахарного тростника в Кайенне, во Французской Гвиане, и начал освобождать семь десятков прилагавшихся к ней рабов, платя жалованье взрослым работникам, устраивая школы для детей и запрещая торговлю людьми. Своему управляющему он велел покупать новые земли и освобождать на них рабов. Вашингтон похвалил его в письме, назвав его поступок «великодушным и благородным доказательством человечности». «Если бы Богу было угодно, чтобы такой настрой распространился повсеместно среди людей нашей страны! Но я не чаю того увидеть», — писал он 10 мая 1786 года. Правда, сам он не считал нужным давать своим рабам образование, однако жена Лунда Вашингтона, женщина благочестивая, учила их читать и раздавала им Библию.
Заложник своей славы, с настоящими друзьями Вашингтон общался только по переписке. Но их круг постепенно редел. 19 июня 1786 года 43-летний Натанаэль Грин, погрязший в долгах (он выступал поручителем поставок для Континентальной армии), скоропостижно скончался от кровоизлияния в мозг в своем имении близ Саванны, штат Джорджия. Вашингтон носил по нему траур несколько месяцев и сам предложил оплатить образование его сына Джорджа Вашингтона Грина. Он понимал, что страна лишилась человека, рожденного для великих дел. А потребность в таких людях была велика как никогда.
В стране назревал кризис: чтобы расплатиться с долгами, правительство повысило земельный налог. Разорившиеся фермеры врывались в суды и уничтожали дела о продаже земель за долги. Милиционные войска нередко принимали их сторону. В нескольких городах Новой Англии народ взял штурмом долговые тюрьмы и освободил заключенных. В некоторых графствах штата Род-Айленд восставшие захватили власть, а на своем съезде жаловались на гнет несправедливых законов и требовали расчета по старым долгам бумажными деньгами. Генерал, читавший вороха газет и общавшийся с самыми разными людьми, не мог этого не знать. Однако он не находил в себе ни сил, ни желания вновь оказаться на передовой, тем более что и здоровье не позволяло: в конце августа его две недели била лихорадка, и доктор Крейк прописал ему отвар из коры хинного дерева. «Удалившись от света, я прямо признаю, что не могу чувствовать себя беспристрастным зрителем, — писал он 15 августа 1786 года Джону Джею. — И всё же, счастливо приведя корабль в порт и разгрузив, я не намерен вновь пускать его по мятежным волнам».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});