здоровье стараются. Ежели, например, цех у тебя вредный — получай, милый, для поддержки две бутылки бесплатно. Ах ты, щедрые люди какие! Ведь это выходит шесть гривен в день... А ежели в месяц — пятнадцать рублей... Ежели в год — двести целковых набегает».
Сколько набегает в десять лет, Гусев не успел высчитать.
Дома Гусева обступили родные.
— Ну что, принес? — спросила жена.
— Принес, — сказал Гусев. — Очень аккуратно выдают. Стараются про наше рабочее здоровье. Спасибо им. Жаль только, пить его нельзя, а то совсем бы хорошо.
— Может, можно? — спросила жена.
— Да нет, опять чего-нибудь в ем плавает.
— А чего в ем сегодня плавает? — с интересом спросил Петька, сын Гусева.
— Сейчас смотреть будем.
Гусев открыл бутылку и вылил пиво в глиняную чашку. Все домочадцы обступили стол, вглядываясь в пиво.
— Есть, кажися, — сказал Гусев.
— Есть! — вскричал Петька с восторгом. — Муха!
— Верно, — сказал Гусев, — муха. А кроме мухи еще чевой-то плавает. Сучок, что ли?
— Палка простая, — разочарованно сказала жена.
— Палка и есть, — подтвердил Гусев. — А это что? Не пробка ли?
Жена с возмущением отошла от стола.
— Все ненужные вещи для хозяйства, — сердито сказала она. — Палка, да пробка, да муха. Хотя бы наперсток дешевенький попал или бы пуговица. Мне пуговицы нужны.
— Мне кнопки требуются, — ядовито сказала тетка Марья. — Можете обождать с вашими пуговицами...
— Трубу хочу, — заныл Петька. — Хочу, чтоб труба в бутылке...
Во второй бутылке тоже не было ничего существенного: два небольших гвоздя, таракан и довольно сильно поношенная подметка.
— Ничего хорошего, — сказал Гусев, выливая пиво за окно на улицу.
— Ну, может, завтра будет, — успокоила жена.
— Рояль хочу, — захныкал Петька. — Хочу, чтоб рояль в бутылке.
Гусев погладил сына по голове и сказал:
— Ладно, не плачь. Не от меня это зависит — от администрации. Может, она к завтрему расщедрится насчет рояля.
Гусев спрятал пустые бутылки за печку и грустный присел к столу.
А за окном тихо плакал прохожий, облитый густым баварским пивом.
Почетный гражданин
Говорят, что буржуям живется худо. Вздор. Ерунда. Отлично живется.
Я, по правде сказать, и сам раньше сомневался относительно ихней хорошей жизни, но, спасибо, один знакомый управдом рассеял мои сомнения.
— Дом наш не маленький, — начал управдом, — на три улицы выходит. Население людей в нем плотнеющее. Сто квартир. Из них — семьсот жильцов, двести тридцать детей и, кроме того, много домашних животных: кошек, например, собак и курей. Козы тоже есть. Сорок три козы.
А, несмотря на это, дом наш ужасно какой бедный и недоходный.
Все, как на грех, живет в доме мелкий жилец, некрупный в смысле денег — рабочие, скажем, служащие и безработные. А большой ли с них доход? Доход такой, что не только какой-нибудь ремонт, а и водопроводного крантика не починить.
И какая, глядите, полная несправедливость наблюдается! В одном доме хороших жильцов — буржуев — очень множество напихано, а в нашем доме чисто. Всего-навсего единственный один почетный квартирант — торговец Василий Васильевич Кучкин. На нем, голубчике, только и дом держится. А он, шельма, Василь Васильевич, премного это чувствует.
— Я, — говорит, — вас, чертей, пою и кормлю.
Ну, а мы, действительно, оберегаем его, голубчика. Дышать на него боимся. Дворнику Игнату я велел прямо-таки во фронт становиться, ручки по швам велел ему брать, когда, например, Василь Васильевич по двору проходит.
Окошки тоже ему через неделю моем, безработную поденщицу нанимаем.
Все боимся, как бы он, единственный буржуй наш Василь Васильевич Кучкин, не рассердился на нас и не съехал бы с квартиры.
Бывало, я самолично начищу медную ручку на парадной двери, а он, Василь Васильевич, все же морщит личико.
— Что, — говорит, — ручка да ручка. Что, — говорит, — ручек, что ли, я не видел? Я, — говорит, — единственный буржуй в вашем доме, а вы — ручка... Ванну, — говорит, — мне становите.
Ладно. Поставили ему ванну. А он, голубчик, все будто скучный ходит, ручки назади держит и носик морщит.
Как увижу я его в такой позе — сердце зайдется. Не надумал бы чего.
— Чего вы, — спрашиваю, — Василь Васильич, ваше степенство, столь грустные ходите и ручки позади себя держите? Все, — говорю, — хорошо и прекрасно. Ванну вам поставили, дворник Игнат уважение вам оказывает. Чем, — говорю, — недовольны?
А он, голубчик, печальным тоном отвечает:
— Что вы, — говорит, — мне в нос ванну тычете? Плевать, — говорит, — я хотел на вашу ванну. Меня, — говорит, — налоги третируют. И вообще, — говорит, — недоволен я государственной политикой... Вот, — говорит, — съеду от вас — поплачете.
— Батюшка, — говорю, — Василь Васильич, побойся Бога... Не иначе, — говорю, — как это финансовый инспектор третирует. За что ж, — говорю, — дому-то страдать?
А он руками махает и все стращает: дескать, съеду.
Но все же не съехал. Живет и посейчас. И даже наше уважение принимает.
А живет он у нас больше года. За это время я ужасно как похудел и осунулся. Желтизна у меня даже разлилась. Желчь. Меня жильцы даже узнавать перестали. А которые узнают, те еще издеваются, зачем, дескать, такое уважение мелкой домашней буржуазии оказываю.
А как же не оказывать? Как же его, голубчика, не беречь? А вдруг он, тьфу-тьфу, заболеет?
Он и то однажды заболел. Сегодня еще был здоров, а тут случилась погода мокрая. А он, Василь Васильевич, без галошек был вышедши. Я, конечно, сразу дворника Игната послал с галошками. А Василь Васильич заартачился.
— Пустяки, — говорит, — не горазд мокро.
Пустяки пустяками, а дом страдай.
Заболел наш Василь Васильевич и слег.
Ну, переполох в доме. Врача вызвали. После — консилиум. А он, голубчик наш, буржуй единственный, при сильном жаре и при расстройстве всего организма капризничает:
— Помру, — говорит. — Замучили вы меня, черти. Пущай весь дом пропадает и рушится.
Но помереть ему не удалось. Отстояли. Поставили его на ноги.
А теперь желаем его на черноморское побережье отправить для полного поправления здоровья. А то он, голубчик, еще кашляет и носик у него заложен.
Только бы согласился.