Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

Страна не спрашивала: «Что мы будем делать?», она спрашивала: «Что будет делать Гитлер? Что будет?»

Так проигрывают битву, войну, мир. Народ не испытывал гордости, когда потом ничего не случилось. В сердца вернулось убогое счастье бедняков: ощутить себя богатым, найдя то, что считал уже безвозвратно утерянным. Лжецы и дураки громко ликовали, словно одержали в Мюнхене победу, но большинство чувствовало, что это было поражение, хотя и бескровное. Но им хотелось верить, что оно не имеет значения. Памятники погибшим в мировой войне обильно украшали осенними цветами, к венкам прикрепляли ленты: «Вы пали за мир, мы живем для него».

Этой ранней осенью еще сильнее, чем обычно, людей тянуло за город, в леса, на берега рек, в деревню, где собирали последний урожай.

Штеттен с Дойно вернулись в свой загородный дом. Есть ли смысл завершать книгу? Они сильно в этом сомневались, но все же решили, что бросить работу не имеют права.

По воскресеньям дом заполнялся гостями, которых они приглашали, и теми, кто в своем стремлении уехать из города оказывался поблизости.

Джура как правило приезжал с красивой, но слишком броско одетой женщиной, возраст которой определить было бы затруднительно. Она слишком громко говорила, слишком громко смеялась, слишком много пила, как будто хотела соблазнить всех мужчин. Потом, утомившись, она замолкала и сидела с таким печальным видом, словно ее решительная попытка вопреки всем ожиданиям кончилась полным крахом. О ней вскоре забывали, как будто ее и не было, покуда Джура не вспоминал о ней, точно пастух, который берет на руки овечку, что, заблудившись, свалилась в расщелину.

Йозмар и его жена Теа привезли с собой Йохена фон Ильминга. Он облысел, слегка оплыл, и только монокль в левом глазу напоминал о недавнем прошлом: о великих бардах немецкого «Прорыва». И сейчас, загоревшись страстью, разгорячась, «стальной соловей» еще начинал щелкать. Потом ему являлись и «великие слова»:

— Немецкий солдат во мне — поэт, немецкий бюргер во мне — поганый обыватель. Чтобы сохранить верность немецкому солдату, я покинул Германию Гитлера.

О нем говорили, что он из Парижа руководит оппозиционным движением немецких офицеров или по меньшей мере оказывает на него влияние, что он поддерживает связи с некими генералами, которые в дальнейшем — в случае войны, к примеру, — могут иметь немалое значение. Казалось вполне вероятным, что он сотрудничает с французскими офицерами. Его статьи, сенсационно поданные, печатались в журналах, контролируемые коммунистической партией, его подпись вместе с подписями других писателей-эмигрантов появлялась под многочисленными воззваниями немецкого Народного фронта и различных комитетов.

Ильминга по-прежнему осаждали со всех сторон. Он нашел доступ в круг французских интеллектуалов, свободно группировавшихся вокруг нескольких писателей, издательства и журнала. Они говорили о нем с подлинным уважением, в своих статьях цитировали его и его книги. Правда, почти никто из них на самом деле его книг не читал. Да и неудивительно, они уже много лет не читали ничего, кроме собственных книг или книг своих признанных соперников; зато они внимательно читали критические статьи. И хотя им было известно, что большинство критиков тоже не читали, но нескольких ссылок на содержание книги им было вполне довольно, чтобы составить суждение о ней и облечь в собственные слова. И чем чаще они высказывались о нечитанной книге, тем основательнее казалось им собственное мнение. Они позволяли себе через сравнительно короткое время и вовсе забыть, что никогда этой книги не читали; они были жертвами собственной болтливости.

Ильминг не сразу сумел проникнуть в эту тайну, лишь потом он распознал, что эти тонко нюансированные замечания ловко слеплены из готовых формулировок, так сказать, элитарные клише. Когда же он наконец все это обнаружил, он был весьма неприятно удивлен, но ему не составило труда убедить себя в том, что уж его-то книги действительно читались. Ему нужен был этот самообман. Сам он довольно быстро научился не читать.

— Людям вроде нас с вами, — сказал он, обращаясь к Штеттену, — мюнхенская капитуляция западных держав, естественно, не показалась неожиданной. Мы-то знаем, что это решение будет отменено не на Рейне, а на Одере, Висле, Днепре или Неве. Русские ли окажутся победителями или немцы, важно лишь для этого десятилетия. Но в дальнейшем это не существенно. Ибо в конце концов обе эти континентальные державы объединятся, дабы завоевать весь мир. Это конец Запада.

Произнося свою речь, он поглощал пирожные, он не пообедал в расчете на этот визит. Правда, зарабатывал он больше многих своих коллег-эмигрантов, но его пристрастие к мальчикам требовало больших расходов. А то, что он утаивал от своих «мальчуганов», они у него крали.

Джура и Дойно уединились, и отвечать Ильмингу должен был Штеттен. Но он терпеть не мог Ильминга, тот навевал на него скуку. Ни одной его книги Штеттен не прочел до конца.

— С тридцатого сентября тысяча девятьсот тридцать восьмого года будущее принадлежит германо-славянской империи, — возвестил Ильминг. Слегка помедлив, он отодвинул от себя пустую тарелку. И так как Штеттен по-прежнему молчал, то Ильминг продолжил: — Никому не возбраняется любить Францию, художники и впредь будут съезжаться в Париж, тайны весенней моды и впредь будут здесь витать в воздухе, но это и все. Hep, hep — est perdita[108]. Я получил приглашение из Москвы. Государственное издательство купило право на издание всех моих книг. Великолепный аванс! Я до сих пор еще медлил, но теперь решено. Кратчайший путь назад в Берлин лежит через Москву.

— Зачем же такой окольный путь? — спросил Штеттен, не глядя на Ильминга. — Почему бы вам не поехать прямо в Берлин?

— Хотя бы уже потому, что я ненавижу Гитлера и его клику! Но тут есть и иная причина: его мещанский флирт с другим комедиантом, Муссолини, ввергнет рейх в пучину бед. Одни мы не сможем осуществить великий план, а Италия не союзник. Гитлеровское безумие отдаляет нас от единственно надежного, самой природой и историей данного союзника — России. Поэтому я еду в Москву.

— Но вопрос режима…

— …мещанский вопрос, мой дорогой профессор.

— Между тем бесправие, концлагеря, тотальное господство лжи…

— Пожалуйста, не разочаровывайте меня! — перебил его Ильминг. — Учитывая все террористические акции, третий рейх до сих пор уничтожил разве что один боеспособный полк, ну, допустим, два — разве это много? Не стоит и разговору! Сталинская Россия ликвидировала, вероятно, армейский корпус, ну, скажем, даже два армейских корпуса — разве это много? Крошечное, едва уловимое землетрясение! На арену выпускают людей из массы — они верят, что будут творить историю. Собрать бы однажды их всех вместе и разъяснить, что они нужны лишь в качестве зрителей, а лучшие из них — в качестве статистов, которые время от времени могут кричать, изображая шум за сценой. Маленькое, хорошо организованное землетрясение будет только полезно.

Джура, вместе с Дойно вернувшийся в комнату, заметил:

— Господин фон Ильминг, я вижу, вы весьма благосклонно относитесь к землетрясениям. Чтобы образумиться, вам следовало бы пережить хотя бы одно.

— Исключается, я не принадлежу к массе, так же как и к свите.

Теа заметила все возрастающее беспокойство Йозмара и, чтобы опередить его, сказала:

— Тридцатого июня убили ваших друзей, сами вы чудом спаслись. Из моего дома вас забрали эсэсовцы — увели, как скотину на бойню. Я никогда этого не забуду, Йохен. После всего этого вам бы следовало говорить совсем иначе!

Ильмингу было неприятно это напоминание. Он замешкался, подыскивая подходящий ответ, патетический, «великое слово», или хотя бы самый наипростейший.

— Да, я был во власти этих извергов, но они так меня боялись, что не решились даже пальцем тронуть. Есть люди, под ногами которых земля никогда не дрожит.

Теа не сводила с него изумленных глаз. В ее памяти отчетливо сохранилась картина: люди в черной форме бьют Ильминга хлыстами, волокут к машине. И он безмолвно покоряется им. Нет, Ильминг не мог такое забыть. Значит, он лгал, лгал, быть может, и самому себе, сообразила она. Впрочем, он не дал ей и рта раскрыть, говорил не умолкая:

— Партии, идеологии — это все фасад. Фасад, конечно, важен, но для массы, не для нас. Основной вопрос в том: кому принадлежит власть? Тому, кто ее унаследовал? Иногда. Тому, кто ее захватил? Нередко. Тому, кто стремится с каждым днем ее увеличивать и никогда не бывает сыт ею? Всегда! Все остальное чепуха! Вот я, к примеру, однажды — это был холодный дождливый вечер — подобрал на улице и укрыл у себя на ночь добрейшего Герберта Зённеке. Он был бездомный бродяга, веривший, что сумеет возглавить революционную партию. Он хотел вести за собой народ и в то же время быть этим самым народом. То есть хотел быть одновременно лошадью, телегой, поклажей и вдобавок еще возчиком. Его и ему подобных дураков Сталин ликвидировал. И правильно сделал. Один только Сталин говорит языком, которым можно отдавать приказы истории. Он один…