Читать интересную книгу Долгий путь к себе - Владислав Бахревский

В гуле одобрения потонула речь нового канцлера.

«Они хотят войны», — думал король, слушая неистовые крики.

Сейм решил увеличить кварцяное войско до тридцати четырех тысяч воинов, литовское — до восемнадцати.

24 декабря сейм проголосовал за войну.

Ян Казимир, однако, даровал трем казачьим полковникам — послам Хмельницкого — шляхетское звание.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

БЕРЕСТЕЧКО

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Даже снег в Горобцах пирогами пропах!

Мороз осадил село со всех боков. Все было в инее: колодезные журавли, дымовые трубы, прутики новых садов, воробьи и вороны. Даже воздух, покачиваясь на ветру, сиял на солнце тяжелой серебряной парчой, взыгрывая то розовым, то голубым пламенем. Казаки и казачки заперлись по хатам, и мороз, добираясь до них, рассадил у дверей самых хватких своих ребят. Стоило двери открыться, как они ломились гурьбою в сени, замораживая кринки с молоком, ведра с водой, но, правду сказать, ломились понизу. Поверху из хат перло таким густым теплом, таким злодейски огненным духом горилки, что Морозу крутило красный нос на сторону и слеза его прошибала.

Жизнь, как дерево, отрясла старые листья да и пустила в рост новые побеги. Под Рождество парубки и дивчины снова ходили по дворам с колядками, с песнями. Незло подшучивали над добрыми людьми и делали проказы людям заносчивым. А потом пришли Святки, когда снег хрустит и сияет, когда парубки впадают в мечтательность, а дивчины в тревогу, принимаясь гадать и ворожить.

Одним словом, Горобцы готовились отпраздновать Крещение. В селе все еще радовались миру, не знали, что у поляков клич по воеводствам: посполитое рушение.

Не ведая о том, Павел Мыльский растратил талеры дворецкого пана Фирлея — купил три пары волов, три лощади для хозяйственных нужд, полдюжины коровок да дюжину овец. Селяне порешили давать своим панам на «поклон» по праздникам, но чтоб о барщине или еще о каких поборах и речи не было. Пани Мыльская и сын ее Павел не артачились, и село, принимая беглых да потерявшихся, росло и богатело. Рядом с часовенкой церковь поставили, хоть и деревянную, но большую.

Потому и ехали из соседних сел в Горобцы казаки и крестьяне, чтоб всем миром отпраздновать Крещение.

Поутру все лошади в Горобцах были запряжены в сани, санки, розвальни или оседланы. Скопом поехали к церкви слушать молебен. Это называлось ехать на Офань. От церкви покатили к реке.

На середине реки стоял, пламенел на солнце ледяной рубиновый крест. Чтоб цвет был, лед поливали свекольным квасом.

Полюбовавшись сверху на диво, тронулись на выгон. Отсюда была пробита санная дорога через поле, к лесу, от леса по гряде, там санный путь обрывался, и на выгон надо было скакать полем, без дороги.

В прежние времена победителю дарили коня, по теперешним, трудным — награда была не столь заманчива: пять мешков овса, два мешка муки и боров пудов на пять, с намеком отдать его для общего мирского пира.

Охотников скакать было много. Не ради мешков — ради удальства.

Парубки каждого села имели свой цвет. У одних шапки зеленые, у других красные, у третьих пояса белые. Парубки Горобцов были в синих шапках и в синих поясах.

Павел Мыльский тоже счастья захотел попытать. Конь у него был хороший, тревожило комковатое, из-под буряка, поле, которое спускалось к выгону сверху вниз. Снег на поле был неглубок. Попадет лошадь ногой в рытвину — поломает.

Братья Дейнеки тоже были тут как тут. Косились друг на друга, не беря в счет других лихачей.

Наездники выстроились на выгоне в линию, старик Квач пальнул из пистолета — и началось!

Подняв за собою алмазное облако снежной пыли, вся масса всадников устремилась вверх по тягуну.

Павел Мыльский только чуть пришпорил коня, и тот, по натуре своей неуступа, широким махом вынес пана из тесноты скачки и, никому не уступая первенства, пошел вверх, вверх к лесу, оставляя за собой лихих Дейнек и всех прочих искателей деревенской славы.

Пани Мыльская смотрела за скачками с крыльца своего дома. Она никогда еще не видела сына в настоящем мужском деле и теперь, глядя, как мчится ее кровиночка впереди, улыбалась всеми морщинками. Однако на счастливую эту радость опускалась, как забрало, ледяная шляхетская гордыня: хлопы есть хлопы, а шляхтич — шляхтич. Да как они смеют думать о победе, когда среди них природный рыцарь, в двенадцатом колене рыцарь!

Пани Мыльская и за своими поглядывала, за теми, кто был в синих шапках и синих поясах. Горобцы скакали впереди.

«Мои! — сказала себе пани. — Приди они последними, уж я бы их…»

И запнулась — что было, то минуло.

Павел птицей пролетел по гребню косогора, развернул коня у столба и поскакал вниз по полю, где стояли гурьбой люди. Он не мешал коню выбирать дорогу, побаиваясь бездорожья, но, оглянувшись, увидал: Дейнеки нахлестывают коней и сокращают расстояние. Ожег скакуна плетью, и от жестокой обиды конь, покосившись на седока красным глазом, помчался по полю, готовый проломить стену так стену, небо так небо. И —!

Павел понял, что летит.

Упал в снег. Вскочил. Кинулся к коню. Конь, заваливаясь на бок, суматошно взбрыкивал ногами. Павел встал перед ним на колени. Огладил морду, ощупал ноги. В колдобину попала правая, передняя. Павел ощупал бабку и увидал, что коню больно. Это был всего лишь ушиб, но Павел снял с себя пояс, перетянул коню ногу, поднял его и повел под уздцы на выгон. Мимо скакали наездники, но Павлу было все равно.

Пани Мыльская видела падение сына. Сын встал, поднялся конь. Она ушла в дом и молилась. Не за ее ли «шляхетскую дурость» наказан сын и она сама?

Дейнеки были великодушны. Обступили пана Мыльского, оглядывали, оглаживали его коня.

Дали мешок муки, два мешка овса.

— Твои! И не перечь — обидишь!

Павел обижать Дейнек не захотел.

А праздник раскатывал, раскручивал свое огнеперое колесо.

С колокольни грянул трезвон. Все вернулись к церкви, совершили кругом ее крестный ход и отправились на ополонь, вырубленную крестообразно на льду реки.

Рубиновый ледяной крест подняли, опустили в ополонь, и тотчас все повели лошадей напоить святой водой. Дети пускали в небо голубей — образ Духа Святого, а казаки подняли веселую пальбу — били черта. Да знать, не убили.

Польный гетман Мартын Калиновский собирал в своем родовом замке войска.

2

Половину января и почти весь февраль 1651 года в Москве заседал Земский собор. На его обсуждение предлагались польские неправды: книги, содержащие укоризны Московскому государству и государю; крымские неправды: хан подговаривал Польшу и Хмельницкого идти на Москву войной; и, наконец, рассмотрение просьб Хмельницкого о принятии Войска Запорожского под руку царя.

Прошлый год выдался для государства неспокойным.

В самом конце февраля поднялся бунт во Пскове, потом в Новгороде, в Тотьме… Во Пскове мир установили только в ноябре.

Вот почему думные дьяки да бояре советовали государю с Польшей войны не начинать и Войско Запорожское жаловать деньгами и всякой иной помощью, только не войсками.

Земский собор решил, однако, принять Малую Россию в лоно Московского государства, но условно, если поляки не исправятся, а по-прежнему станут преследовать малороссов за веру.

Может быть, вопрос этот решился бы и по-иному, да только не было возле государя твердого умного человека, который мог бы вершить великие государские дела.

3

Ох, не зря в народе говорят: пили на Масленицу, а ломало на Радуницу. Да и как от нее убережешься, от проказницы? В понедельник — встреча, во вторник — заигрыши, в среду — лакомка. В четверг и подавно — широкая. Вся удаль напоказ. В пятницу — тещины вечерки. В субботу — золовкины посиделки, в воскресенье — проводы. Целовальник!

Вот и пришел полковник Данила Нечай к кумушке.

На широкую, когда на конях скакали, одарила его некая казачка такой призывной радостью, и столь она была прекрасна собою, что лихое казачье сердце соскользнуло с белых соколиных крыльев на соломенные ножки, и те соломинки гнулись от робости перед великой панной Красотой. Ах, целовальник, целовальник! Бесшабашная голова!

В Красном вместе с Нечаем было три тысячи казаков. Да на подступах к Красному, в Ворошиловке, стоял сотник Шпаченко с двумя сотнями. Остальное войско располагалось в Ямполе, Стене, Шаргороде, Тульчине.

Ночью сторожевой отряд Шпаченко был окружен конницей пана Коссановского и вырублен до последнего человека.

Не чаяли казаки гостей в прощеный день, а гости и понаехали со своим вином. Упоили казаков вусмерть.

В дверь отчаянно барабанили:

— Гей! Утекай, Нечай! Ляхи в городе!

Нечай соскочил с постели, натянул штаны, сапоги. На голое тело — полушубок. Саблю в одну руку, пистолет в другую.