Читать интересную книгу Долгий путь к себе - Владислав Бахревский

Сам Богдан Хмельницкий с казачьими полками и с татарской конницей нуреддина — третьего по значимости человека в Крыму — наблюдал за вторжением, раскинув лагерь за Днестром у Ямполя.

Тимош смотрел, как бьется, погибает в луже оса. Он не поленился спешиться, отломил с куста ветку, подал утопающей, но у бедной осы не оставалось сил принять помощь. Тогда Тимош погнал осу вместе с водой к берегу лужи, подцепил, перенес на сухое место.

Золотистые усики, брюшко с желто-зелеными полосками. Прозрачные крылья…

«Эта обыкновенная оса нарядней любого боярина и самого Лупу», — подумал Тимош.

Он на корточках ждал, пока спасенное им насекомое обсохнет. Терпения у него хватило. Оса наконец поползла, подняла крылья, улетела.

Тимош улыбнулся.

Встал, положил руку на седло, поглядел на Яссы.

С горы город был как на ладони.

Сюда, на гору, долетали крики людей, пахло дымом, хотя горело не больше дюжины домов. Жгли тех, кто оказывал сопротивление.

Давно ли Тимош мучительно потел и краснел, стыдясь своей неуклюжести, стоя в церквях этого города, сидя за праздничными столами самого Лупу и его ближайших бояр?

Он попытался вспомнить лицо Роксанды. И не вспомнил. Ах да! Розовые пальчики. Рука у княжны была как снег, а кончики пальцев розовые Она дотронулась рукой до уха, поправляя серьгу. Ухо княжны тоже поразило: оно было подобно созданию искусного ювелира.

— Ну что? — спросил Тимош подъехавшего Федоренко, неотлучного своего товарища.

— А что? Город наш. Лупу в лес убежал.

— Может, послать кого за ним?

— А зачем? В лесу долго не насидишь. Сам милости запросит.

— И то правда, — сказал Тимош. — О Роксанде спрашивал пленных?

— Спрашивал. Роксанду и жену свою старый лис в Сучаву отправил, но говорили мне, что в Сучаве их тоже нет. Утекли к Радзивиллу.

— Ладно, — сказал Тимош. — Поехали в город.

— Митрополит нас ждет. С церковью гетман ссориться не велел.

— Ученый он больно, этот Варлаам.

Федоренко развел руками: что, мол, поделаешь.

— Ладно! — Тимош прыгнул в седло. — Поехали к святым отцам. Думал, на войну иду, а вместо сечи — божеские наставления.

Ненадежным было войско у Лупу, не захотело за господаря постоять, разбежалось. Тимош чувствовал себя обманутым. Впервые имел он власть над большой армией, а воевать было не с кем.

10

Господарь Василий Лупу сидел на бочонке вина под большим дубом, который, однако, ничем не выделялся среди других дубов старого буковинского леса.

По лицу его бродила усмешка. Одет, как всегда, богато и красиво, на поляне — ковер. На ковре великолепная посуда и царская еда. Казалось, ничего страшного не случилось: государь забавляется созерцанием природы.

На самых высоких деревьях сидели у Василия Лупу глазастые разведчики, доносили, как далеко и где поднимаются дымы пожарищ, дымы эти приближались и расходились во все стороны, но потерянным себя господарь не чувствовал.

Жизнь давно уже представлялась ему невероятным сном.

«Боже мой! — думал Василий Лупу, глядя на белое как полотно лицо Петрочайки, своего неудачливого полководца. — И когда-то произвел я этого жалкого человечишку в звание великого дворника. Я, Васька-золотушный, которому по роду-племени надлежало бы гнуть спину перед задрипанным эпирским лавочником, я, Васька, у которого всей-то ловкости хватало лишь на то, чтоб утаить от хозяина мелкую монетку, вот уже целую жизнь, необъятное море дней и часов, произвожу или не произвожу в чины, принимаю или не принимаю в доме своем жаждущих угодить мне. А если и ловчу теперь — так с царями, и за ловкость мою они одаривают меня бесценными подарками».

Рухнет жизнь, хоть сегодня же, он, Лупу, не посчитает себя несчастным человеком. Жизнь расплатилась с ним сполна, сверх всякой меры и впрок, а он был из тех людей, которые знали цену каждому часу, прожитому в удовольствие. В удовольствие телу, духу и тому непонятному стремлению в человеке, которое называется бессмертной памятью. Ради этой памяти он тратил очень много денег. Добытых трудно, добытых неправдами. И строил — храмы. Один лучше другого. Он не верил, что эти храмы спасут его грешную душу, но на человеческую память надеялся. И сам же негодовал на себя. Что она даст ему — человеческая память? Куска хлеба ведь не стоит…

Теперь, сидя под деревом на бочонке вина, в котором кроме вина было спрятано золото, он поглядывал на перепуганную свою челядь, и нескрываемый ее испуг доставлял ему удовольствие.

— В Яссах горит, но мало! — доложили Василию Лупу.

— Езжайте к Хмелю. Скажите: господарь просит пощады. Свадьба Тимоша и Роксанды через три месяца. Страна должна оправиться от разорительного нашествия.

Ответ гетмана Хмельницкого был столь же краток:

— Война будет прекращена немедленно, но господарь должен заплатить хану и мне, гетману, ибо нам нечем рассчитаться со своими воинами. Для установления точного срока свадьбы пусть Лупу пришлет в Чигирин достойное чести гетмана посольство.

Пришлось господарю платить за гордыню, за то, что не пожелал зятя-казака. Татарам заплатил сто восемьдесят тысяч талеров да Хмельницкому десять тысяч.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

В Варшаве посреди базарной площади очертили черной краской круг, и королевские стражники принесли десять корзин книжек и выдранных из книжек листов, свалили их в кучу и стали с оружием в руках кругом помоста.

На помосте, невзирая на летнюю теплынь, в шубах и шапках, торчали три москаля: думный дворянин, подьячий и толмач. Они были направлены сюда царским послом Григорием Гавриловичем Пушкиным для наблюдения казни над книгами.

Служака отменный, готовый смерть принять, но от государева наказа не отступить, Пушкин донял не только комиссаров, но и самого короля, и Ян Казимир, горько сожалея о собственной слабости, приказал исполнить требование московского посла.

Казни подвергались четыре книги. Сочинение Яна Горчина, напечатанное в 1648 году в Кракове. Автор, заносясь победой короля Владислава над Смоленском, написал, что гордую выю московского царя король подклонил под свои ноги, а государство Московское разорил так, что оно до сих пор оправиться не в силах.

Сочинение Вассенберга, напечатанное в Данциге на латинском языке в 1643 году. В этой книге было несколько обидных для московского царя мест. Во-первых, автор изрек: «Москвитяне только по одному имени христиане, а по делам и обычаям хуже всяких варваров. Мы их часто одолевали, побивали и лучшую часть их земли покорили своей власти». В другом месте Вассенберг объявил, что царь Михаил Федорович был возведен на престол людьми непостоянными. И наконец, в этой же книге замечена еще одна непозволительная вольность. Возле лика короля Владислава, против его левой руки было начертано: «Московия покорна учинена».

Но особенно возмутили боярина Пушкина другие две книги. В одной из них, написанной по-польски, о войне с казаками 1649 года, о государе было сказано такое, чего не только печатать, но и мыслить нельзя. Государь-де из приятелей и соседей в сторону скакнул, он-де изменник и пастырь изменника.

— А разве полякам не известно, — заявил Пушкин во время переговоров, — что государь, не желая кровопролития, блюдя договор о вечном мире, не принял Богдана Хмельницкого под свою руку?

В подтверждение государевой порядочности были показаны польским комиссарам грамоты Хмельницкого, в которых тот настойчиво просил принять Войско Запорожское ради восстановления прежнего государства времен святого Владимира.

Четвертая книга — житие короля Владислава — была напечатана в 1649 году. Царя Михаила в ней называли мучителем, патриарха Филарета — трубачом, а Москву — бедной Москвой.

Польские комиссары пробовали возражать. Они говорили: ни король, ни мы книг печатать не заставляем и не запрещаем. Если книга написана хорошо — ее хвалят, если в ней все негодно и лживо — все над такой книгой смеются. Не печатать книг нельзя — потомки не будут знать о подлинных свершениях и делах государей. Что же касается ошибок в книгах, то их вы просто выдумываете. Патриарх Филарет назван не трубачом, но гласителем. Это дело разное. Нам приходится только удивляться, что вы сами и никто в Московском государстве по-польски и по-латыни не учится.

Боярин Пушкин ответил на это не без гордости:

— Сами вы говорите неученую и неучтивую речь. Мы польских и латинских письм себе в диковину не ставим, учиться им и перенимать у вас никакого ученья не хотим. По милости Божией держим преданный нам славянский язык твердо и нерушимо!

И потребовал за обиды государю и Москве казни князя Иеремии Вишневецкого, который писал к государю письма, пропуская в них царские титулы с умыслом. За бесчестье бояр — заплатить пятьсот тысяч золотых червонцев, а за бесчестье царя — вернуть Смоленск и другие города, которые царь Михаил уступил королю Владиславу. А покидая съезд, сказал: