Последняя из фундаментальных особенностей Homo Soveticus’а, на которые хотелось бы обратить внимание, – его имперский характер. (Это не оценка, а аналитическая категория понимания общества и личности, не более того.) Советское государство восприняло от Российской империи принцип транснациональной организации, опирающейся на соответствующую элиту (русскую или русифицированную по преимуществу). Причем последняя выступала не столько как национальный, сколько как универсальный организующий и (с XIX в.) модернизационный фактор. В ценностной структуре «нормативного» советского человека заложена была с самого начала его формирования целая система антиномий национального и «интернационального» (безнационального, транснационального, постнационального), связанных с последовательными попытками сохранения национальной «революционной» элиты, замены ее демонстративно русифицированными «кадрами», псевдонациональными элитами. Как стало очевидно в последние годы, именно эта антиномия самоопределения оказалась источником наиболее острых напряжений всей системы. Патерналистская нагрузка, возложенная на советско-русскую и русифицированную элиту, привела к фрустрации ее собственных очагов национально-политической консолидации нерусских народов на всех рубежах бывшей империи.
Существенным препятствием на пути формирования нормальных для ХХ в. рамок этнического самоопределения в советском обществе явились попытки государственного закрепления национальной идентичности (национальная «графа» в паспортах, квазинациональные административные размежевания субъектов федерации). Поэтому Homo Soveticus по самой природе своей генетически фрустрирован, поставлен перед неразрешимой задачей выбора между этнической и суперэтнической принадлежностью.
Кем вы считаете себя в первую очередь: гражданином СССР или гражданином республики, в которой вы живете?
(в % по строке)
Что для вас означает родина?
(в % по строке)
Приводимые выше данные получены в базовом исследовании 1989 г., то есть тогда, когда проблема выбора человеком национально-государственной идентификации носила гипотетический характер. С началом реального распада Союза ССР она приобретала сугубо практические измерения.
Подчеркнем, что проблема здесь вовсе не в плюрализме возможных точек отсчета: подобная ситуация наверняка существует (и неплохо существует) во многих других обществах. В условиях же фрустрации человеку навязывается выбор, который нельзя сделать, оставаясь в «нормальных», современных рамках. Для российского имперского наследия суперэтнический вариант национальной идентификации (типа США, Австралии, Бразилии) столь же закрыт, как моноэтнические варианты типа Франции или Португалии.
Можно теперь сопоставить перечисленные характеристики «человека советского»: принудительная самоизоляция, государственный патернализм, эгалитаристская иерархия, имперский синдром. Конечно, это не исчерпывающий перечень (в принципе, исчерпывающим может быть только аналитически сконструированный набор вариантов, например категорий социального действия у Т. Парсонса; всякий эмпирически полученный перечень остается «открытым»). Можно было бы, например, рассмотреть такие черты «человека советского», как «идеологичность» (и ее дополнение – равнодушие ко всякой идеологии), «гиперорганизованность» (спутником которой является аномия), принудительный «активизм» (и его теневая функция – отвращение к труду) и др. Выше выделены только те признаки интересующего нас культурно-исторического явления, которые в большей мере рассмотрены в данном исследовании и могут считаться ключевыми.
Каждая из них антиномична, она как бы содержит собственное отрицание: «нерушимая граница» и готовность ее перейти, надежда на государственную заботу в паре с лукавым недоверием по отношению к государству, в одно и то же время – признание государственной иерархии и ее отвержение («эгалитаризм»), этатизация национальной идентичности и фрустрация национального сознания в рамках суперэтнической (имперской) принадлежности. В каждом случае налицо некая парная связка демонстративной и латентной функций. Это не просто теоретические конструкты, не только инструменты логического анализа. В относительно стабильной ситуации доминируют явные, демонстративные компоненты названных выше парных категорий: изолированность, государственность, иерархия, имперская символическая идентификация. А в обстановке общественного кризиса латентная компонента каждой антиномии выступает на поверхность и превращается в мощный дестабилизирующий фактор.
Кстати, все перечисленные характеристики говорят скорее о принадлежности человека определенной системе ограничений, чем о его действиях. Отличительные черты советского человека – его принадлежность социальной системе, режиму, его способность принять систему, – но не его активность.
Искушение простотой
«Советский человек – простой человек». Атрибут универсальной простоты принадлежит как официальному, так и массовому классически-советскому сознанию. Это «вывеска», демонстративный символ противопоставления всему чуждому миру (включая и внутренний мир человека) как слишком динамичному, сложному, изощренному. В то же время это доминирующее изображение человека в «зеркале» пропаганды, это существенная черта идеологического проекта человека и – самое важное – это вполне реальный феномен советского мира. Он стал и остается таковым, потому что в императиве «простоты» совпадают различные тенденции: насильственное и самопроизвольное опрощение, адаптация и сопротивление. Выделим некоторые моменты полисемантичности концепции «простоты», составляющей сердцевину образца «человека советского».
Во-первых, простота выступает синонимом массовидности. Требование «быть как все», встроенное в культурный код социализированной личности, не означает коллективности или сплоченности (в дюркгеймовском смысле), это лишь ориентация на всеобщее усреднение.
Отсюда вытекает второе: простота противостоит элитарности («не выделяться!» – принцип поведения, который и сейчас считали бы наиболее важным для воспитания детей 8 % опрошенных в нашем исследовании). Это привычнейший принцип самосохранения человека в ситуации, где всякий признак успеха, таланта и просто усердия «не в меру» становится поводом скорее для подозрительности, чем для возвышения. Как уже отмечалось, агрессивная зависть по отношению к обладателям таланта, власти и потребительских благ (о капитале и говорить нечего) неизменно служила социально-психологической основой иерархического эгалитаризма. И условием массового одобрения или массового соучастия во всех без исключения кампаниях травли против «слишком» интеллигентных, богатых и знатных. Довольно часто – и против власть имущих, если они впадали в опалу (в прошлом; сегодня последнее обстоятельство утратило значение).
Особенно, конечно, против «чуждых» – инакомыслящих, отщепенцев, отступников и т. д. Клеймо «врага народа» было для своего времени чрезвычайно удачным изобретением (французский генезис термина никого не интересовал). Всякий, отклонившийся от курса – «шаг влево – шаг вправо», – автоматически рассматривался как идущий «против всех». Психология массового заложничества, описанная в свое время А. де Сент-Экзюпери («Письма к заложнику»), – непременная принадлежность всякой системы массового террора, в которой каждый индивид, независимо от меры его лояльности, вынужден отвечать за отчаянные поступки другого. В такой системе покорное или даже умеренно-критическое большинство становится яростным противником «экстремизма», то есть протеста. Здесь одна из главных точек совпадения идеологических установок «верхов» и массовых привычек, которая обеспечивала массовую психологическую (порой молчаливую, порой истерично-демонстративную) опору режиму. «Простой» человек не должен был и не мог куда-либо уклоняться.
Запросы «простого человека», естественно, всегда считались минимальными, простейшими. В качестве таковых практически принималась ориентация на уровень простого выживания; все сверх того клеймилось как «излишества», «роскошь», «избыточность». Массовый человек не должен был (и не мог практически) переходить границу усредненного минимума. Для элиты и приближенных к ней групп допускались исключения, чреватые, однако, риском обличения и расправы.
Еще один семантический срез обязательной «простоты» человеческой – «прозрачность», открытость для понимания со стороны себе подобных и в особенности для контроля сверху. Все «непрозрачное» (по гениальной догадке В. Набокова) – опасно, ибо оно недосягаемо для могущества той самой власти «чуда, тайны и авторитета», на которую мечтал опереться Великий Инквизитор у Достоевского.