Эмиграция, и ранее не отличавшаяся единством, оказалась в годы войны расколота еще в большей степени — значительная ее часть поддержала нацистов, рассматривая Гитлера как освободителя России от большевистского ига. Среди тех, кто в той или иной форме сотрудничал с нацистами или открыто высказывался в их поддержку, оказались не только крайне правые политики и публицисты, но и вполне респектабельные фигуры русского Парижа, такие как танцовщик и коллекционер Серж Лифарь, писатели Иван Шмелев, Илья Сургучев <Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, художник и историк искусства Александр Бенуа, философ Борис Вышеславцев. Список далеко не исчерпывающий. Другая часть политически активной эмиграции стояла на оборонческих позициях, если не позабыв, то на время спрятав свои разногласия с советской властью. Немало эмигрантов приняло участие в движении Сопротивления.
Эмигрантский «пейзаж» после освобождения Франции выглядел не слишком радостно: численность эмиграции существенно сократилась, а моральный кредит заметно упал. В нацистских лагерях погибли сотни русских евреев-эмигрантов; сотни эмигрантов покинули страну. Немало видных деятелей эмиграции разной политической ориентации умерли в годы войны по естественным причинам, в том числе лидер либералов П.Н. Милюков, <...> писатель Д.С. Мережковский и многие другие3.
Если в межвоенную эпоху, несмотря на политические антагонизмы и расслоения, острые споры и дискуссии, конфликты и раздоры, внутри беженской русской интеллигенции все-таки сохранялось понятие общности и единства судьбы, принадлежности (со всеми разумеющимися поправками и оттенками, партийными и индивидуальными вариациями) к одному антибольшевистскому лагерю, то послевоенная реальность привела к полной и окончательной идеологической поляризации. «Пробным камнем», как и в прошлые годы, было отношение к Советскому Союзу, но теперь само это отношение приобрело крайне амбивалентный характер. С одной стороны, в СССР видели страну-участницу антигитлеровской коалиции, сыгравшую столь важную роль в разгроме нацизма, с другой — оплот тоталитарного режима и угрозу для западных демократий4.
В 1945 году перед русскими изгнанниками-«оборонцами» встал вопрос о смысле существования эмиграции: если они оказались по одну сторону с советской властью, не пора ли если не признать ее правоту, то поискать точки соприкосновения? <...>
В этом отношении знаменательным событием в жизни парижской эмигрантской колонии был <...> визит группы писателей и общественных деятелей в советское посольство. <...> Посольство 12 февраля 1945 г. посетили девять человек. Два адмирала, бывший командующий Балтийским флотом и военно-морской министр Временного правительства Д.Н. Вердеревский и М. А. Кедров, в 1920 г. командующий флотом и начальник морского управления в правительстве П.Н. Врангеля, были приглашены по настоянию посла. Кроме них, были В.А. Маклаков, A. С. Альперин, А.А. Титов, М.М. Тер-Погосян, Е.Ф. Роговский, B.Е. Татаринов и А.Ф. Ступницкий5.
Прием прошел в приподнятой и весьма дружелюбной обстановке. Однако в эмигрантской среде затем начались жаркие дискуссии на тему «Что делать?» и «Как в нынешних условиях бытия позиционировать себя по отношению к Москве?», сопровождавшиеся ссорами, громкими скандалами и взаимными обвинениями. Даже всегда дистанцирующийся от эмигрантских «разборок» аполитичный:
...В. В. Набоков отправил В. М. Зензинову текст, который тот не без оснований назвал стихотворением в прозе. <...>
Остается набросать квалификацию эмиграции.
Я различаю пять главных разрядов.
Люди обывательского толка, которые невзлюбили большевиков за то, что те у них отобрали землицу, денежки, двенадцать ильфпетровских стульев.
Люди, мечтающие о погромах и румяном царе. Эти обретаются теперь с советами, считаю, что чуют в советском союзе Советский союз русского народа.
Дураки.
Люди, которые попали за границу по инерции, пошляки и карьеристы, которые преследуют только свою выгоду и служат с легким сердцем любым господам.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Люди порядочные и свободолюбивые, старая гвардия русской интеллигенции, которая непоколебимо презирает насилие над словом, над мыслью, над правдой6.
21 июня 1946 г. был опубликован указ Президиума Верховного Совета СССР от 14 июня «О восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской империи, а также лиц утративших советское гражданство, проживающих на территории Франции».
На фоне патриотического энтузиазма, охватившего русское Зарубежье, Родина-мать, преследуя сугубо пропагандистские цели, усиленно подогревала примиренческие настроения. 28 июля в православном храме Парижа митрополит Евлогий отслужил молебен и произнес проповедь, в которой были такие слова: «Это день соединения нашего с великим русским народом!» Он первым из эмигрантов получил «молоткастый, серпастый» паспорт из рук советского посла А. Богомолова. Не менее символично, что вскоре после получения советского гражданства владыка Евлогий скончался — 8 августа 1946 г.; его распоряжение служить благодарственные молебны Советам было воспринято основной частью прихожан и клира резко отрицательно и в большинстве приходов игнорировалось.
На пике послевоенного просоветского энтузиазма 1945-1947 гг. в СССР репатриировались около двух тысяч эмигрантов, главным образом, из Франции. Это были люди, все или почти все простившие большевикам за победу в войне, до крайности обнищавшие и наивно убедившие себя, будто их мечты сбылись, раз на плечи советских генералов вернулись прежние золотые погоны.
Надежды на «примирение» не обошли стороной и чету Буниных. Пожилые супруги, измученные хроническим безденежьем, находились в отчаянном положении. Они окончательно превратились в просителей, постоянно взыскующих о вспомоществовании на те или иные житейские нужды. Оттого примиренческий «зов Родины» при всем неприятии ее рабоче-крестьянской деспотии звучал для них так же заманчиво, как и для большинства эмигрантов.
Более того, Родина, верховный правитель которой высоко ценил писательский талант единственного в то время русского лауреата Нобелевской премии, всячески подогревала стремление Бунина вернуться «домой». Советский посол во Франции Александр Богомолов настойчиво демонстрировал интерес к личности престарелого писателя7: приглашал на приемы, организуемые посольством для русских парижан, посвященных разъяснению Указа от 14 июня 1946 г., знакомил с командированными в Париж советскими придворными литераторами, в числе которых был специально присланный из Москвы Константин Симонов:
В своих записках «Глазами человека моего поколения», надиктованных за несколько месяцев до смерти, Симонов говорит, что с постановкой вопроса о возможности возвращения Бунина в Россию впервые столкнулся летом 1946-го во Франции. Послом во Франции тогда был Богомолов, который, кстати, и устанавливал уже прежде контакты с Буниным, не приведшие, как рассказывал Симонов, к успеху8.
Симонов утверждает, что был послан в Париж по личному указанию Сталина. «Я не знал деталей, но знал, что контакты с Буниным, которого хотели вернуть в Россию, уже устанавливались прежде, но ни к чему не привели. А теперь ожидалось, что у меня сложится успешнее».
<...> в Кремле <пришли> к мысли, что надо бы отрядить в Париж молодого, знаменитого, дворянских кровей, княжеского рода, боевого офицера, лауреата, поэта, — классический, по сути хрестоматийный для отечественной истории тип барда, — у которого много больше шансов обольстить строптивого своего коллегу по цеху изящной словесности и склонить к возвращению в родные Пенаты9.
Симонов явно понравился Буниным, но дальше этого дело не пошло.
Перед моим отъездом в Москву Бунин просил уладить кое-какие дела с Гослитиздатом. Настроение у него держалось прежнее. До меня доходило, что Алданов сильно накручивал его против большевиков. Но старик все-таки не уклонялся от разговора. Видно, оставалось чувство недосказанного, незавершенного. Когда я воротился в Москву <...> как раз взяли в оборот Зощенко с Ахматовой, так что Бунин отпал само собою.