Читать интересную книгу Я, Богдан (Исповедь во славе) - Павел Загребельный

Черную раду на Масловом Ставе я не держал, чтобы никто не знал, куда и когда буду идти. Перед праздниками устроил перепись казацкого войска под Киевом, на Лыбеди, потом сделал еще один смотр под Белой Церковью, и отправились встречать хана с ордой. А тем временем королевские региментари после бесконечных торгов, споров, переговоров, передвижений на волынском пограничье собрались вместе, чтобы положить конец этим метаниям, и начали закладывать общий табор под Збаражем.

Я продвигался туда медленно, ожидая, чтобы собрались там все мои самые "лучшие" знакомые, прежде всего Вишневецкий и Конецпольский, и, как только они вскочили в построенную собственными руками западню, тотчас же захлопнул ее.

Так началась еще одна моя битва, которая принесла мне наибольшую победу и наибольшее поражение одновременно.

Как можно совместить несовместимое? Снова выступал я неудачным чудотворцем и знал, что буду им, пока не осуществится тот мой замысел великий, который продиктовало мне в июньскую ночь черкасскую письмо к самой истории. История же никогда не торопится слишком, когда надо кого-то спасать, - это только уничтожает она без промедления и без сожаления.

33

- Чом ти, жайворонку, рано з вир'я вилетiв:

Iще по гороньках снiженьки лежали,

Iще по долинах криженьки стояли?

- Ой я тi криженьки крильцями розжену,

Ой я тiї снiженьки нiжками потопчу...

В прошлом году был незначительный мор, на людей, который едва и заметили из-за наших великих викторий. В том же году был недород из-за отсутствия дождей в весенние месяцы, только яровые уродили, чем люди и спаслись от голода. В то же лето страшная сила саранчи наползла на степи, так что негде было косить сено для коней. К тому же зима выдалась вельми долгой и тяжелой, скот нечем было кормить, саранча зазимовала на Украине, весной снова появилась, причинила большой вред, и потому поднялась огромная дороговизна. Поля наполовину были не засеянными, а где и сеяли, то ничего не уродилось, одна лишь падалица взошла в тех местах, где прошлым летом стояли войсковые лагеря. Кормили скот соломой со стрех, так что до весны и соломы на хатах не стало. После рождества жито продавалось по два злотых с лишком, а потом и по копе, в апреле осьмушка жита шла за сорок три злотых, осьмушка проса по три и десять, овес по два злотых. Я же должен был не только прокормить войско, но и удержать его от грабежей, показать его величие и достоинство.

Снова была передо мною земля сгорбленная, как натруженные люди. Все битвы мои среди таких холмов, а родились мы на необозримых равнинах, и души наши были далекими от ограниченности и скованности.

Региментари заложили табор на целую милю в длину для личных удобств и просторного стояния. Было у них войска двадцать или тридцать тысяч и в три раза больше челяди при нем, так что и получалось, может, на шестьдесят или семьдесят тысяч всего, как и у меня. Четыре орды, пришедшие с ханом, крымская, ногайская, азовская и белгородская - могли насчитывать тоже около шестидесяти тысяч, может, и больше - никто не мог бы сказать, даже Ислам-Гирей, потому что войско можно посчитать только тогда, когда кормят его, когда же оно питается самостоятельно, то как можно знать его количество? У меня было двадцать три полка казацких - и все неодинаковые: были и по пять тысяч, и по пятьсот, а посполитых прибывало каждый день тысячами. Канцлер Радзивилл считал, что под Збараж идут одни лишь обманутые Хмельницким: "Ницпон Хмельницкий обманывал плебс, заявляя, будто это сама шляхта вопреки королю и праву хочет уничтожить казаков, поэтому сгрудились в таком большом количестве. Несколько дней перед этим наши в вылазке убили множество из этого талатайства".

Не гультяйство и не талатайство собралось под Збараж, не кошмарно-кровавая азиатчина и варварская дичь, как говорили паны шляхтичи пренебрежительно, - пришел туда народ, поднятый великим духом и великой надеждой защитить добытую свободу, и были это уже не орды беспорядочные, а могучее войско, над которым стоял гетман Хмельницкий, вождь и полководец.

Что есть полководец? Пророки, апостолы, даже боги не идут в сравнение с ним, ибо никто из них не может повести людей на смерть, а полководец ведет, и люди идут за ним приподнято, с воодушевлением, даже с радостью. Кто может это объяснить? Полководца никогда не проклинают, потому что убитые молчат, а уцелевшие радуются жизни и прославляют того, кто сумел их сберечь. Ведя на битву, полководец обещает не смерть, а надежду и победу. Надежда всегда присутствует. Если бы никто не возвращался с поля боя, то никто бы и не пошел никогда на битву. Людей всегда ведет надежда.

Вишневецкий хотел запугать нас одними размерами шляхетского табора. Высокие валы тянулись, перескакивая с холма на холм, безмерно и беспредельно, неприступные и необозримые. Наученные под Пилявцами, региментари расположились на великих холмах, оставив для меня тесноватое и неудобное поле да еще окрестные болота.

Я ударил по шляхетскому лагерю, как только приблизился к нему. Окружил весь этот огромный лагерь казацкими пушками, и они засыпали его ядрами так, что легче было найти там пушечное ядро, чем во львовском уезде куриное яйцо.

А потом сам повел свое войско на штурм и был среди отважнейших, в самом пекле, грудь под пули подставлял, без страха, в хаосе, дыму, в пламени и резне, все замечая, всем руководя, с лицом льва, с оком орла. Казаки били из самопалов так густо, что подсекали шляхтичей, будто серпами, однако войско шляхетское было готово к этому натиску и отбивалось умело, мужественно и страшно. Брехали впоследствии, якобы Хмельницкий впереди гнал хлопство, паны кричали им падать, а сами стреляли в казаков. Я мог бы сказать, что не казак прятался за хлопа (когда это казак мог за кого-то там прятаться?), а наоборот, но и этого не хочу говорить, потому что в тот день никто уже не различал, где казак, а где посполитый, все дрались отчаянно, бесстрашно, даже орда, которая всегда выжидает, налегла тучей на панский табор, засыпая его стрелами, натиск длился целый день, валы были скользкими от крови, перед вечером уже сбили мы с валов полк каштеляна Фирлея и панство чуть не начало бежать в Збаражский замок, но спасли его ночь и дождь, который стал перед нами стеной, казацкие довбыши ударили на передышку, шляхта смогла вздохнуть свободнее.

Уже первый этот день принес тяжелые для нас утраты. Погиб от пули старый мой товарищ Бурляй, а молодой Морозенко, поставленный мною над нашей конницей, безрассудно прорвался в такой ад, из которого возврата не было даже самым отважным душам.

Ой Морозе, Морозенку, ти славний козаче!

За тобою, Морозенку, вся Вкраїна плаче.

В этой песне-стоне плач и кручина всех наших матерей, жен и дочерей, которые провожали нас на войну, и не день, не год, а всю историю.

Жены знай провожают мужей на войну. Когда встречают, того не видит никто. Мир только и видит, как провожают, как льют слезы, заламывают руки, бьются в отчаянье о сырую землю - неутешные, измученные, без надежды на возвращение тех, кто были их любовью.

И когда окровавливаются поля войны, тогда обливается кровью любовь людская, а над нею ненависть хочет поднять свой голос, но все равно отступает, побежденная и бессильная.

Я выезжал из Чигирина словно бы и не на войну, а только для переписи и смотра своего войска, Матрона не выезжала для прощания до самого поля, а провожала меня, стоя на крыльце, не было это отчаянное прощание Гектора с белораменной Андромахой, молодая гетманша не хотела оплакивать своего гетмана заживо, держалась с достоинством, молча смотрела, как я сажусь на коня, как подбираю поводья, поправляю саблю, но в серых ее глазах был то ли упрек, то ли мольба, то ли страх. А потом вспыхнул в них немой крик: "Нет! Нет! Нет! Не уезжай, не покидай меня, без тебя - лишь горе!", я даже боялся, чтобы этот крик не вырвался наружу, и поскорее ударил коня.

Добрая! Сердце себе не круши неумеренной скорбью.

Против судьбы человек меня не пошлет к Аидесу;

Но судьбы, как я мню, не избег ни один земнородный

Муж, ни отважный, ни робкий, как скоро на свет он родится*.

______________

* Гомер. Илиада. Песнь шестая. Перевод Н.Гнедича.

И там, на валах шляхетских, когда рвался я вперед со своими отважнейшими казаками, стоял в моих глазах этот темный крик Матронки, и страх охватывал меня - и не за себя, а почему-то за нее, все за нее.

Казаки заслоняли меня от шляхетских пуль, кричали встревоженно:

- Батько! Поберегся бы!

- Сами управимся!

- Настигли панов, теперь им уже не уйти живыми!

- Тут им и крышка! Тут им конец!

А я успокаивал их, как мог, и не отступал:

- Детки! Гетманы в битвах не гибнут! Гетманов убивает не пуля и меч, а только злоба. С вами хочу быть, дабы защитить всех вас, повергнув панов малой кровью. Не рад не только гибели людской души, но даже стебелька травы. Жаль говорить!

Вояки в шляхетском таборе на этот раз собрались твердые, бились мужественно и яростно, я понял уже с первого дня, что игрушки будут затяжными, а поняв - успокоился. Ничем не напоминал того написанного злою рукою гетмана, который, вернувшись в лагерь, рычал, как раненый зверь, рвал на груди жупан, царапал лицо; почти сходя с ума от ярости и досады, с пеной у рта, топал ногами и обеими руками рвал волосы на голове и кричал: "Горилки!"