аспирантуре познакомился и с Биллом Хэмилтоном в Оксфорде, и с медиками-биологами из Бельгии. Воробей и сам интересовался происхождением ВИЧ, и он сопровождал Хэмилтона в той самой фатальной последней поездке в Демократическую Республику Конго. Они поехали туда в январе 2000 г. во время хаотичного периода после гражданской войны, когда президента Мобуту Сесе Секо сменил Лоран Кабила. Хэмилтон хотел собрать образцы мочи и фекалий диких шимпанзе; эти образцы, как он надеялся, смогут подтвердить или опровергнуть теорию ОПВ. Воробей, со своей стороны, относился к теории ОПВ с большим скептицизмом, но хотел собрать больше данных, которые помогли бы изучить происхождение и эволюцию ВИЧ. Времена в ДРК стояли безумные, даже безумнее обычного, потому что две повстанческие армии, противостоявшие Лорану Кабиле, по-прежнему контролировали бÓльшую часть востока страны. Хэмилтон и Воробей прилетели в Кисангани (бывший Стэнливиль), региональную столицу в верховьях реки Конго, – тот самый город, в котором Копровский начал испытания своей вакцины. Тогда Кисангани был оккупирован войсками, поддерживаемыми Руандой, с одного берега, и войсками, поддерживаемыми Угандой, – с другого. Коммерческие авиарейсы туда не летали из-за войны, так что два биолога отправились в путь на маленьком чартерном самолете вместе с торговцем алмазами. В Кисангани они нанесли визит вежливости руандийскому полевому командиру, контролировавшему бÓльшую часть города, а потом быстро отправились в лес – там, среди леопардов и змей, было безопаснее. С помощью местных гидов они целый месяц собирали образцы фекалий и мочи диких шимпанзе, а когда настало время уезжать, Хэмилтон заболел.
Ни он, ни Воробей не подозревали, насколько тяжела болезнь, но они улетели первым же рейсом, который доставил их в Руанду. Оттуда они перебрались в Энтеббе, город в Уганде, где Хэмилтону диагностировали тропическую малярию, и он прошел курс лечения. Затем они отправились в Найроби, а из Найроби уже улетели в Хитроу. Тогда казалось, что худший период болезни Хэмилтона позади, он чувствовал себя намного лучше. Они выполнили свою миссию, все было хорошо. Один американский полевой биолог однажды рассказал мне, как чувствует себя в такие моменты: «Таковы правила игры: надо вернуться домой с данными». Его исследования тоже были довольно опасны – он потерпел кораблекрушение, голодал, чуть не утонул, его кусали змеи, но вот с малярией и автоматами Калашникова ему дела иметь не доводилось.
– Если ты рискуешь слишком сильно, то не возвращаешься домой, – сказал он. – А если рискуешь слишком мало, то не получаешь данных.
Хэмилтон и Воробей собрали данные, вернулись домой, а потом узнали, что холодильник, в котором хранились их драгоценные образцы, потерялся где-то в пути между Найроби и Лондоном.
Я съездил к Воробью в Тусон, и он рассказал мне всю эту историю.
– Все было хорошо, – сказал он, – только вот мы сдали в багаж шесть сумок, в том числе холодильник с образцами, а потом получили с карусели всего пять. Шестая, где были все образцы, пропала.
Его другу Хэмилтону на следующий день снова стало хуже, он отправился в госпиталь – и там началось катастрофическое кровотечение, возможно, вызванное противовоспалительными препаратами, которые он принимал от малярийной лихорадки. Воробей позвонил ему домой, и сестра Хэмилтона сообщила ему печальную новость: «Кто вы такой, почему вы звоните, Билл в реанимации!» Воробей тем временем ругался по международной связи с погрузчиком багажа из Найроби, который заверил его, что холодильник нашли и пришлют следующим же рейсом. Сумку действительно прислали – только вот это был чужой холодильник, набитый сандвичами.
– В общем, пока Билл умирал в больнице, разворачивалась и еще одна маленькая драма, – рассказал мне Воробей. Нужный холодильник все же прибыл в страну через два дня, но Хэмилтону уже было не до празднований. Он пережил не одну операцию и переливание крови, но после нескольких недель борьбы за жизнь все же умер.
Образцы фекалий конголезских шимпанзе, ради которых Хэмилтон пожертвовал жизнью, не дали ни одного положительного анализа на ВИО. Пара образцов мочи дала пограничный результат на антитела. Эти результаты не были ни достаточно ясными, ни достаточно драматичными, чтобы их можно было опубликовать. Хорошие данные берутся там, где вы их находите, – далеко не всегда там, где вы ищете. Через несколько лет, когда до Тусона добрались образцы из Киншасы – те самые 813 маленьких парафиновых пластинок с тканями, которые Жан-Жак Муйембе привез в Бельгию в чемодане, – Майкл Воробей был готов. Он нашел среди них DRC60, и этот образец рассказал неожиданную историю.
93
Поиск вирусной РНК в старых образцах тканей, сохраненных в парафине, – непростая задача даже для эксперта. Эти маленькие пластинки, по словам Воробья, оказались «просто жутью для молекулярного биолога». Проблемой было даже не то, что они пролежали сорок три года при комнатной температуре в пыльной экваториальной кладовке. Основную проблему представляли химикаты, которые использовались для фиксации тканей в 1960 году вместо метанола и ксилола, которые мне показал профессор Кабонго. В те времена патологоанатомы предпочитали так называемую смесь Буэна, сильный раствор, состоящий в основном из формалина и пикриновой кислоты. Смесь Буэна отлично сохраняет клеточную структуру тканей, подобно заливному из лосося, так что образцы можно легко нарезать на тонкие ломтики и рассматривать их под микроскопом; но вот для длинных органических молекул она настоящий ад. После обработки смесью Буэна от ДНК и РНК остаются лишь мелкие фрагменты, объяснил Воробей, и они формируют новые химические связи, так что «получается что-то вроде безнадежно перепутанной новогодней гирлянды, а не аккуратной последовательности шариков, с которыми так хорошо проводить опыты по молекулярной биологии». Поскольку процесс оказался очень трудоемким, он проанализировал всего 27 из 813 образцов, присланных из Киншасы. Среди этих двадцати семи он обнаружил один, фрагменты РНК в котором однозначно принадлежали ВИЧ-1. Воробей сумел преодолеть все трудности: умело распутал «гирлянду», составил вместе все фрагменты и собрал секвенцию нуклеотидных оснований, которую назвал DRC60.
На этом закончилась «мокрая» часть работы. «Сухая» работа, проведенная в основном на компьютере, заключалась в сравнении, нуклеотид за нуклеотидом, образцов DRC60 и ZR59. Кроме того, эти образцы сравнивались и с известными секвенциями ВИЧ-1 группы M, чтобы поместить их в семейное древо. Цель этих сравнений – определить, насколько заметны эволюционные различия. Насколько далеко друг от друга отстоят эти штаммы вируса? Эволюционные расхождения накапливаются в мутациях на нуклеотидном уровне (а также некоторыми другими способами, но здесь это неважно), а у РНК-вирусов вроде ВИЧ, как я уже объяснял, скорость мутации сравнительно высокая. Что не менее важно, средняя скорость мутации ВИЧ-1 известна – или, по крайней мере, ее можно с высокой степенью достоверности предположить, изучив