с окна – чего тот и добивался, не желая марать лапы, – и погладил круглую голову, вознаграждённый покалыванием когтей и басовитым мурлыканьем. Кот был большой, солидный, с крупными лапами и большой головой, правда, несколько всхуднувший за время, что оставался один. Шторм, искренне раскаявшийся, отдал ему остатки кровяной колбасы, которой перекусывал в пути, и с умилением, таким странным для его сурового нрава, наблюдал, как кот изничтожает его припас, ничуть не беспокоясь о том, что это его единственная еда. Потом сел в нишу окна наверху и под шёпот дождя, задрёмывая, почесывая кота за ухом, смотрел на окно дома напротив. Там никого не было, мало того – Шторм и не ждал, что в это время там кто-то будет… И зачем смотрел?.. Так, или иначе, а в его сердце в эти минуты было тепло и спокойно, словно он вернулся… домой.
– И за что мне такая неслыханная милость? – Поинтересовался Рон Гирст, исподлобья, с усмешкой, поглядывая на Кенку.
– Скажем так: я лично не люблю Антона Бергстрема. – Ответил тот. – Не выношу. Вдобавок, мой брат не хочет, чтобы в Междуречье образовалось новое герцогство. Подумай хорошенько, и сам поймешь: тебе прямая выгода, если ты станешь признанным бастардом Сулстада.
– Да мне и думать нечего, я и так это прекрасно понимаю. Так же, как и то, что такие подарки за так не делаются. В чем подвох, граф?
– Ну, если такой умник, то и сам понимаешь, в чем. – Осклабился Кенка. – Поддержка наших интересов здесь, в Междуречье. Хлорингов мы вот-вот свалим, не сомневайся; ты и твои новые вассалы должны будете поддержать нас, а не Бергстремов, не Бергквистов и не Эльдебринков. А чтобы твои вассалы не
вздумали бунтовать, мы поддержим тебя людьми и оружием. Взаимовыгодное сотрудничество, Рон, вот что это такое. Мы – тебе, а ты – нам. Ставь на Сулстадов, парень, не прогадаешь. А мне величайшей наградой будет выражение рожи твоего папаши, когда он услышит, что ты не только теперь сеньор его сынка Андерса, но и вообще ему никак не подчиняешься, даже как сын.
Гирст широко ухмыльнулся:
– Ну, допустим, мне это тоже доставит кое-какую радость. Но ты зря думаешь, что я не справлюсь с вассалами Еннеров своими силами.
– Это какими же? С помощью этих, как их – Верных?.. Это после того, что они сделали с Брэдриком? Ты серьезно, паренек?!
Гирст нервно дернул щекой, встал, отошел к перилам галереи, на которой еще так недавно любила проводить время леди Луиза со своими детьми. Да, это был самый слабый пункт его плана. Убийство барона Кнуда Янсона корнелитам не простят. Не говоря уже об убийстве Еннера и Ардо. Гирст собирался свалить все эти грехи на корнелитов, отмежевав от них Верных, и надеялся, что перебив руками Верных корнелитов, добьется признания… Но даже он понимал, каким непрочным был этот план. Слишком много условностей и слишком много «если». А вот если он покончит с теми и другими с помощью Сулстадов…
То, несомненно, победит, но окажется в полной зависимости от Сулстадов. А бастард Бергстрема стремился совсем к другой цели: к полной независимости, к свободе и собственной игре.
А может, не в полной?.. – Рон Гирст хитро усмехнулся беспокойному лазоревому морю с белыми барашками пены. Справился с Еннерами и переиграл отца – переиграет и жирного герцога с его братцем. И чем черт не шутит, возродит на карте Острова герцогство Белых Скал!
– А я согласен. – Сказал, оборачиваясь и протягивая руки. – Обними же меня, папочка!
– Успеется… сынок. – Хмыкнул Кенка. – Встретимся на тинге, Рональд Сулстад!
Можно было и подольше попользоваться гостеприимством новообретённого сынули, тем более что Кенка, который взаимно терпеть не мог Еннеров, с мстительным наслаждением теперь топтал полы их неприступного легендарного замка, куда не имел ни единого шанса быть приглашенным прежде. Но от брата пришли тревожные новости. Тот требовал немедленно добыть ему чудесного медикуса, о котором Кенка обмолвился недавно, рассказывая о Драйвере, и как можно скорее возвращаться в Клойстергем. Поэтому уже к вечеру Кенка, простившись с дерзким «сыном», сел на личный корабль Сулстадов, «Левиафан», и отбыл в Найнпорт. Морем путь занимал не больше полутора суток, а при попутном ветре – и еще меньше. С рассветом Кенка, выйдя на палубу, мог созерцать на горизонте эльфийское побережье, хмурясь и покусывая сухие чешуйки на обветренных губах. Глядя на неприступные золотистые скалы, на гавань с мачтами эльфийских и людских кораблей, торгующих с эльфами, он не мог не думать об эльфийских городах, полных сокровищ, об эльфийских драгоценностях, об эльфийских детях…
«Вэл, Вэл! – Вернулась неотступная пока боль. – Ну, зачем же так-то, что ж ты наделал-то, а?!».
Семья герцога Анвалонского, в полном составе, в скорбном молчании, стояла на плитах Урта, встречая тело Вэлери Эльдебринка. Герцогиня и София, в простых черных одеждах и платках, стояли, поддерживая друг друга, подле них стоял, выпрямившись, расправив могучие плечи, но низко опустив голову и почти касаясь подбородком груди, герцог, сложив за спиной руки. Позади него стояли шестеро их сыновей: Седрик и Хильдебранд, погодки, но похожие друг на друга, словно близнецы, и такие же неразлучные; Эрик со своей молоденькой женой Алисой, урожденной Карлфельдт, бледной, растерянной и заплаканной, Аскольд, такой же рыжий и могучий, как герцог, копирующий отца всегда, и теперь тоже; Артур и Гарольд, тоже погодки, еще безусые, румяные, как и Вэл, по-юношески пухлые. О том, что Марк гостит в Северной Звезде, семья его знала, и теперь к горю по Вэлу примешивался еще и не шуточный страх за Марка, так как весть о захвате Северной Звезды сюда уже дошла.
Но сейчас этот страх отступил на время: все мужчины семьи, и София тоже, боялись за герцогиню. Все помнили, как она убивалась по своим дочкам, как тяжко перенесла это горе. Ее сыновья обожали мать, и сейчас все их помыслы были обращены на нее. Первый взрыв отчаяния при страшном известии был ужасен, герцогиня кричала, падала в обморок, билась в истерике, и лекарям пришлось пускать ей кровь и накачивать ее успокаивающими микстурами. Теперь она внешне казалась спокойной, опустошенной и подавленной, и ее мужчины надеялись, что она смирилась с потерей, как бы ужасна она ни была. Герцог и его сыновья были не глупыми, но довольно простыми и незатейливыми людьми; из тех, кто умеет сильно чувствовать, но не умеет ни выразить как-то свои чувства, ни утешать, ни понять. Их сострадание обычно выражалось в бессильном созерцании слез и мук тех, кого они искренне любили, и безгласном