А.К.: А Вася бегал с удовольствием, вот в чем дело, понимаешь?
Е.П.: В Пахре бегал, в Переделкине бегал, в Вашингтоне бегал, в Биаррице бегал, когда в Москву возвратился, снова бегал… прямо около Кремля по набережной.
А.К.: Он и в Казани бегал, когда мы первый Аксенов-фест проводили, а было Василию Павловичу тогда уж семьдесят пять.
Е.П.: И в Самаре, когда мы туда несколько раз приезжали на фестиваль «Из века XX в век XXI». Тогда там мэром был Олег Сысуев, он для Васи, которого обожал безгранично, даже баскетбольный щит на набережной велел соорудить, и Вася там по утрам мячик бросал. Кстати, я недавно узнал, что Сысуев тогда там потихоньку выставил ментовской пост, чтобы Аксенова, не дай бог, кто не обидел. Времена-то были лихие, сам знаешь… И я просто как наяву сейчас вижу, как Вася бежит в Биаррице краешком океана по твердому после отлива песку.
А.К.: Он мне как-то рассказал лет десять назад, что в Америке есть соревнования по разным видам спорта в каждой возрастной группе, и вдруг заявил, что хочет стать чемпионом по бросанию мяча в корзину среди людей его возраста, чтобы получить приз размером в миллион долларов и этим богатством обеспечить собственную старость.
Е.П.: Прикалывался?
А.К.: Да кто ж его знает?
Е.П.: Я б ему ответил с простонародным юмором — иди у Феликса Кузнецова получи свой миллион, раз он мне про него говорил. Вот, понимаешь…
А.К.: Господи, опять ты про этого разнесчастного Феликса!
Е.П.: Ты прав. Глупая мужицкая шутка, грубый алкогольный юмор.
А.К.: Старость. Старость Васина для меня, например, очень поучительна. Возможно, я непозволительные вещи говорю, но она для меня поучительна в том смысле, что ее не обманешь. Хотя все попытки обмануть старость, оттянуть старость, создать видимость, что ее нет, жить как молодой, они… они прекрасны! Цитируя Горького, «безумству храбрых поем мы песню…»
Е.П.: Песню? Не славу?
А.К.: Песню, песню… А вообще-то говоря — вечную память. Безумству храбрых поем мы вечную память… Молодец Горький! Хотя я, конечно, Горького времен «Буревестника» и всяческой «Старухи Изергиль» терпеть не могу, меня от него тошнит. «Высоко в горы вполз уж» — за одну эту строчку его следовало бы выгнать из писателей…
Е.П.:…и принять в советские писатели.
А.К.: А вот безумство храбрых — это красиво, тут я ничего не скажу, и, будучи романтиком, Вася не мог быть не подвержен безумству храбрых. Ведь борьба со старостью, непризнание старости, отрицание ее законов — это безумство храбрых.
Е.П.: Но я надеюсь, ты согласишься со мной, что он не принадлежал к категории тех стариков, которых ласково именуют «мышиный жеребчик»?
А.К.: Разумеется, соглашусь. Седеющий сладострастный волокита — это вовсе не Вася.
Е.П.: Это я, имею в виду. Хотя он женской красоте цену знал. Я помню, были мы с ним на каком-то приеме, убей бог, не помню по какому случаю, в гостинице этой шикарной, как ее? «Рэдиссон-Славянская». И он засобирался было уходить, тогда к нему устроители приема подослали четырех таких красавиц длинноногих, ну, знаешь, таких, у которых ноги из ушей растут, специально вымуштрованных…
А.К.: Хостес…
Е.П.: Чего?
А.К.: Это хостес называется. Ну которая хозяйка, принимает гостей. Или, точнее, нанятая девица, отвечающая за встречу гостей.
Е.П.: Вот, вот, точно. И они подошли к нему, значит, и такими сиренообразными, как в «Одиссее», тианственными голосами говорят, позвякивая, как бубенчики: «Вы, Василий Павлович, покидаете нас? Так рано? Нам вас очень будет не хватать». Загадочно так улыбаясь, понимаешь?
А.К.: Вася растаял, конечно?
Е.П.: Растаял. Растаял наш Василий, прекрасно зная, что вся эта ласка в принципе ничего не значит. Абсолютно ничего. Растаял и даже как-то, я бы сказал, внутренне заухал, как персонаж из его же «Цапли». Приободрился и никуда не пошел, еще некоторое время мы там провели. Это я к тому, что и здесь не было в нем этой паниковщины, как у персонажа «Золотого теленка» Михаила Самуэлевича Паниковского, то и дело восклицавшего: «Фемина! Фемина!»
А.К.: «Мышиный жеребчик» делает вид, что он не старый, а Вася своего возраста не скрывал, но искренне воевал со старостью. Не признавал ее. Не признавал глубоко в себе. И он не пытался жить и чувствовать как молодой. Он действительно жил и чувствовал как молодой. Он не делал вид. Делать вид — это другое дело.
Е.П.: Да.
А.К.: Видишь ли, он жил и чувствовал как молодой, а на самом деле был уже старый.
Е.П.: Скажи, пожалуйста, как ты думаешь, вот если мы с тобой начнем перебирать его тексты, обнаружим ли мы, что он весьма часто задумывался о смерти?
А.К.: Странный вопрос! Почти риторический. Разумеется. Часто. Особенно в последних этих романах, начиная с «Нового сладостного стиля». Начиная с «Нового сладостного стиля» все его книги заканчивались рассуждениями о смерти или смертью героев. Я не беру «Вольтерьянцев» — они отдельно. А все его последние тексты, конечно же, не реалистические, но, как ни странно, жизнеописательные. И «Редкие земли», да и «Москва Ква-Ква» как бы описывают некую неизведанную жизнь. Нафантазировано вокруг этой жизни много, но все-таки это жизнь. Вот ответь, комсомольские олигархи существуют?
Е.П.: Существуют.
А.К.: И Сталин существовал, и дом на Котельнической набережной до сих пор стоит. «Вольтерьянцы и вольтерьянки» — это вообще неизвестно что, где и когда, правда? А все другие его сочинения тех лет столь же фантастические, сколь жизнеописательные. И все к финалу — только о смерти, об осмыслении смерти.
Е.П.: Ты знаешь, я вдруг подумал, что у него тема смерти появилась только в американских романах. В «Ожоге» ее нет, этой темы. Даже если это связано с тем, что до Америки он был все же относительно молод, то почему бы молодому человеку не задуматься было о смерти, как какому-нибудь, например, я не знаю… Лермонтову?
А.К.: Скажи, пожалуйста, ты в сорок лет много думал о смерти? В молодости жизнь кажется вечной.
Е.П.: Гёте было двадцать пять лет, когда он сочинил «Страдания юного Вертера», а у Васи даже в «Бумажном пейзаже», написанном уже в Штатах, смерти еще нет. И вдруг именно в «Новом сладостном стиле» все заканчивается рассуждениями о смерти.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});