«очень хорошую оперу»: «Однажды вечером мы пошли и насладились представлением «Севильского цирюльника (?)», вероятно, это было очень бедно по сравнению с настоящей гранд-оперой, но я слышал в Америке много музыки, которая не подошла бы к ней». Молодой техасец продолжает рассказывать о своей настоящей страсти:
Но опера была не единственным интересным местом, которое я посетил. В день моего приезда я увидел рекламу скачек и, хотя было воскресенье, вышел на ипподром. — Жаль, что вы не видели скачек. Лошади всего лишь вдвое крупнее наших техасских пони-ковбоев, и хотя на них довольно приятно смотреть, они двигаются примерно с той же скоростью, что и все остальные в России... Но людям, похоже, это показалось захватывающим, и они довольно взволнованно ставили свои миллионы рублей.
Как повезло Чайлдсу, культурному снобу АРА, что он оказался в Казани, городе с богатыми дореволюционными театральными традициями. Там можно было посещать оперу или спектакль практически каждый вечер, и в АРА регулярно выдавали пропуска и на то, и на другое. «Русские, возможно, и умирали с голоду, — писал он, — но они не могли отказаться от своего театра и оперы».
Однажды вечером, в разгар массового голода, Чайлдс посетил представление американской пьесы «Поташ и Перлмуттер» в компании местного оперного певца. «В аудитории, вероятно, не было и десяти человек, которые не были бы голодны», — заметил он. Когда поднялся занавес, его спутница ахнула, потому что на сцене стояла ее мебель, недавно реквизированная правительством. Однако она сохранила самообладание, и даже, казалось, была удивлена всем этим. Вспоминая этот инцидент много позже, после Второй мировой войны, Чайлдс видит в реакции женщины иллюстрацию «фаталистической покорности» русских и «простого достоинства духа», которые, по его словам, в 1941 году не оставили у него «никаких сомнений в их способности противостоять гитлеровскому вторжению».
В этот конкретный вечер Чайлдс счел казанскую публику довольно невпечатляющей по внешнему виду: «Если здесь когда-либо присутствовали буржуа, они изо всех сил старались скрыть свою личность, поскольку мужчины и женщины были одинаково бедно одеты, хотя их наряд, казалось, никогда не мешал им наслаждаться музыкой».
На самом деле зрители казанских театров должны были быть более зажиточными, а также более искушенными, чем в других местах на Волге. Учитывая большое татарское население города, они, безусловно, были более пестрыми. Гудрич был поражен этим во время визита туда в октябре 1921 года. В перерыве между актами театрального представления он присоединился к зрителям в фойе, чтобы посмотреть поближе: «Я стоял и наблюдал за ними с большим интересом. Все просто, но опрятно одеты. Смешанные татары, семиты, монголы и кавказцы произвели на меня впечатление сильных чистых людей, настолько похожих на среднестатистическую американскую публику в одном из наших городов, что это было довольно поразительно». Это можно было бы отбросить как еще одно наивное заявление бывшего губернатора Индианы, который был склонен к подобным вещам, но он был не одинок в этом впечатлении: «Я сказал сэру Филиппу Гиббсу, что вам напоминает эта толпа», и он ответил об английской или американской аудитории, и у нас обоих в голове возникла одна и та же мысль».
Гиббс тоже имел склонность к романтизации, но в целом он был достойным внимания наблюдателем миссии АРА и российской сцены. В своем автобиографическом романе «Середина пути» он посещает представление оперы «Борис Годунов» в Казани в компании Хаскелла и Куинна, каждому из которых присвоено вымышленное имя. Между тремя мужчинами возникают разногласия по поводу того, какой вывод следует сделать из внешнего вида аудитории. Глядя сверху вниз на толпу, Хаскелл признается в своем недоумении: миллионы русских голодают, но люди внутри театра выглядят хорошо накормленными. Он может только заключить, что это указывает на подъем новой буржуазии. Куинн, однако, оглядывает публику и видит голодных людей, которые «приходят в оперу как единственный проблеск борьбы, радости и красок в монотонности страданий». Персонаж Гиббса не знает, что и думать в этот момент, но, проведя больше времени в Казани, он приходит к выводу, что «гламур и блеск оперы лишь скрывали острые зубы голода».
В Одессе, с другой стороны, скрывалось очень немногое. Американцы, дислоцированные там, почти не упоминали театр, и это, как правило, усиливает общую картину этого места как города мертвых. В записи от 9 марта 1922 года в судовом дневнике американского корабля «Фокс» командир написал: «Одесская опера сейчас открыта, и там почти каждый вечер проходят представления. Член АРА, присутствовавший на вчерашнем вечере, сказал, что это было очень хорошо, но эффект был несколько испорчен, когда он споткнулся о труп, лежащий на тротуаре недалеко от дома». Капитан военно-морского флота США. Тем временем Макфарланд обнаружил, что сцена внутри оперного театра напомнила ему «морг»: «Запах из зала был почти тошнотворным».
Похоже, что победа над голодомором не полностью разрядила атмосферу. Когда командир «Фокса» вернулся в Одессу в октябре 1922 года, он обнаружил, что «В опере «Кармен» воздух, казалось, был пропитан печалью». Это заставило его задуматься об общем положении дел в России, хотя он видел всего несколько квадратных миль ее территории: «Складывается впечатление, что это правительство не могло продержаться и ночи, если бы не кажущаяся невозможность свержения нынешнего правительства».
Один московский интеллектуал того времени утверждал, что из всех форм театра опера была наиболее привлекательной для пролетарской публики из-за ее «странной эмоциональной атмосферы ... необычных событий, костюмов и музыки, [которые] уводят его далеко от повседневной жизни и труда». Из всех оперных постановок «Кармен» с ее трагической историей обольщения, страсти и убийстве в далекой стране и с ее скрытым течением классовой борьбы, кажется, особенно привлекательна для российских театралов.
Это, безусловно, оставило свой след в американских гуманитарных организациях, если судить по его регулярным упоминаниям в письмах, дневниках и мемуарах. Сорок два года спустя после миссии Джордж Таунсенд все еще вспоминал, как он и его американские товарищи впали в «острую истерику, когда цыганка в «Кармен» для своего танца весила 250 фунтов, хотя, добавляет он с раскаянием, «у нее был замечательный голос».
На сцене в Киеве, где ссылки на АРА — не всегда дружелюбного толка — иногда попадались в сценарии, произошел один такой случай, возможно, непреднамеренный, во время постановки «Кармен». Сидни Брукс вспоминает, что произошло: «Во время сцены контрабанды одна из коробок, которую нес контрабандист, была повернута боком к передней части сцены, на которой большими буквами поперек коробки было написано «Сгущенное молоко Ван Кампа», что было встречено взрывом смеха и криками «Ара», «Вызовите ГПУ» и другими остроумными замечаниями аудитории».
В Казани старый оперный театр был уничтожен пожаром еще до прибытия АРА, спектакли ставились в бывшем театре легкой оперы, который в то время назывался Дворцом красноармейцев. Именно здесь