— Ответ будет, — уверенно сказал Синяев. — Обязательно будет. Я твердо верю в силу техники нашей Земли. Там сделают все, чтобы ответить. Знаешь, что сказал Мьеньонь?
— Он там был?
— Да, его вызвали. Он прямо заявил, что, учитывая уровень развития техники на Земле, ответ придет через год.
— Какой год — земной или каллистянский?
— Земной. Дело в том, что установка очень проста, если знать, на чем она основана. Мьеньонь дает год потому, что ее надо строить не на Земле. Странно! Мьеньонь и другие каллистяне верят, а ты сомневаешься.
Широков порывисто обнял друга.
— Я не сомневаюсь, а боюсь верить. Это слишком прекрасно! А есть у нас азбука Морзе?
— Уверен, что есть. Она должна быть в какой-нибудь книге по радиотехнике или о способах связи на Земле. Мне даже кажется, что я ее видел, когда мы занимались переводами.
— Надо как можно скорее убедиться, — нетерпеливо сказал Широков. — Кстати, где наш багаж? Неужели все еще на корабле?
— Вряд ли. За эти два дня они безусловно доставили его сюда.
Синяев оказался прав. Все вещи, привезенные ими с Земли, оказались в комнате, примыкавшей к спальной. Ящики, чемоданы, пакеты были аккуратно сложены в углу.
— Ты же был здесь, — заметил Синяев. — Как же ты не знал, что вещи принесли?
— Я не покидал дом Диегоня. И мне никто не сказал об этом. Да и зачем? Дом ведь не заперт.
Они не легли спать, пока не нашли нужную книгу, которая, разумеется, оказалась в тщательно подобранной библиотеке. Ведь она была составлена с целью познакомить каллистян со всеми сторонами жизни Земли.
— Жутко подумать, — сказал Широков, нежно гладя рукой бесценную страницу, — что ее могло не быть.
НА ВЕЛЬДЕ
Потекли дни напряженной и трудной работы.
По просьбе Широкова и Синяева к ним присоединился Бьяининь, и они втроем переводили на русский язык исключительно сложный текст "послания Каллисто Земле".
Они часто вспоминали совещание технической комиссии после диверсии на звездолете. Как и тогда, некоторые фразы приходилось переводить очень сложным способом.
В доме, где жили гости Каллисто, постоянными посетителями стали все члены экспедиции к Солнцу, всеми силами старавшиеся помочь работе.
Каждая фраза считалась правильно переведенной, если Синяев, лучше Широкова разбиравшийся в этих вопросах, заявлял, что она ему ясна.
— Я прохожу курс новейшей ядерной физики, — шутил он.
За все время этой работы люди почти не видели света "солнца", и их домашние врачи — Гесьянь и Синьг — были очень довольны таким дополнительным карантином. Облака над Атилли постепенно становились все тоньше, и к концу работы над городом снова было безоблачное небо.
— Если все время держать над вами облака, — говорил Гесьянь, — вы никогда не привыкнете к лучам Рельоса. А вам надо познакомиться со всей Каллисто.
— Никаких тревожных симптомов нет, — отвечал Широков. — Мне кажется, что Рельос для нас безвреден.
Он умалчивал при этом, что несколько раз у него и у Синяева появлялось недомогание, считая его причиной переутомление от напряженной работы. Он хорошо знал повышенную мнительность по отношению к ним каллистянских врачей, испытав это на самом себе после случая с камнем на Кетьо.
"Скажи я об этом, и они, чего доброго, вернут нас на Кетьо или на Сетито без всякой нужды", — думал он.
Пока шла работа над переводом, теси-установка со спутника Каллисто ежедневно посылала сигналы на Землю. По глубокому убеждению всех — людей и каллистян, слова "Петр Широков" не могли остаться незамеченными. Точность расчета и надежность автоматического управления лучом не вызывала сомнений.
— Вспышки появляются над Москвой, — говорил Синяев, когда Широков снова начинал сомневаться. — Или, во всяком случае, близко от Москвы. Между Рельосом и Солнцем нет ни одной звезды, и луч не может уклониться.
— А само Солнце? — спрашивал Широков.
— Влияние гравитационного поля Солнца учтено при расчете.
— Но Земля вращается.
— И это учтено. Теси-луч движется, правда, абсолютно незаметно для самых точных приборов в сторону вращения Земли. Сигналы вспыхивают на одном и том же месте.
— И ты уверен, что нет ошибки?
— Уверен.
— Почему же тогда мы передаем сигналы на трех языках?
— На этом настаивают каллистяне. Они хотят обеспечить успех на сто процентов. А вдруг луч не совсем точно направлен?
— Значит, это все-таки возможно? — разочарованно спросил Широков.
— Разумная осторожность, не более.
— А основной текст тоже будем передавать на трех языках?
— Да. По три раза каждую фразу. На русском, английском и французском.
— Тогда уж лучше не на французском, а на латинском.
— Ты его так хорошо знаешь?
— Не хуже, чем русский.
— Какой ты у меня умный. — Синяев провел пальцами по лбу Широкова. — Значит, английский и латинский. Ты будешь переводить; это не трудно, раз есть русский текст. А я зашифровывать азбукой Морзе. Латинские и французские буквы одинаковы.
Но, несмотря на все усилия, к пятнадцатому октября перевод не был закончен. Синяев предложил Зивьеню, руководившему всей работой, отложить начало передачи основного текста, продолжив вступительные слова.
— Мы считаем, что можно начать, — ответил тот. — Зачем заставлять ждать людей Земли? Им это, вероятно, будет тяжело. Мы начнем, а вы продолжайте работу. Я уверен, что никаких затруднений больше не встретится. В оставшейся части текста нет новых для вас слов.
На том и порешили.
И через день дежурный звездолет совершал рейс на спутник Каллисто, доставляя туда очередную партию металлических пластинок, на которых по особой системе наносились знаки, соответствующие точкам и тире азбуки Морзе, выполненные на бумаге рукой Синяева.
Эти пластинки закладывались в теси-установку, которая автоматически отправляла "телеграмму" на Землю.
— Вы можете передавать триста знаков в минуту, — сказал Синяев Зивьеню. — На Земле есть операторы, которые могут принять текст при такой скорости.
— Это облегчит работу, — ответил Зивьень. — Но будут ли использованы такие операторы?
— Несомненно. Если только слова "Петр Широков" были увидены и поняты. Кроме того, на Земле могут снимать вспышки на киноленту.
Прошел еще один земной месяц, и работа по переводу была успешно закончена.
— Теперь, — сказал Широков, — я не буду иметь покоя, пока мы не получим ответа.
— Придется ждать год.
— А может быть, раньше?
— Мьеньонь считает, что двенадцать наших месяцев — это наименьший срок.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});