— По-моему, он уже… — тихо сказал Айван, и лицо у него было такое…
Мы с Бличем потянулись к мальчишке одновременно — Блич с диагностом, я — обхватывая руками и попутно проваливаясь в черноту.
Там билось что-то — бледное, еле видимое, и я попытался к нему прорваться, притягивая к себе, загораживая, защищая, оберегая… Но смутная белая тень вырывалась, не давая мне ни разглядеть себя, ни определить место травмы. Все, что я мог — держать ее, надеясь, что она успокоится, и тогда я сумею… ну хоть что-нибудь сумею. Разобрать, понять, помочь, уговорить... Сейчас, в полной темноте, это не представлялось возможным.
«Хоть бы эти дурацкие синие лампы включили, что ли», — подумал я совершеннейшую глупость.
И, видно, от собственного идиотизма стало больно в груди. Резко, точно кто-то разрядил в меня шокер. От неожиданности я стиснул руки, и бледное перед глазами метнулось сильнее. Я усилием воли отодвинулся назад. Пережимать было нельзя, но и отпустить я боялся. Задышал часто и неглубоко, пытаясь переждать боль. Но она никуда не уходила, только нарастала и нарастала, будто к первому шокеру присоединялись новые, и разряды у них были бесконечными по продолжительности.
Я не выдержал, застонал и внезапно увидел окружающее — склоненное лицо Айвана, грубую ткань одеяла перед глазами, свои руки на теле неподвижного мальчишки. И натекшую под его затылком лужу.
— Блич, Бли-ич, — простонал я, задыхаясь, — забери его, забери, пожалуйста!
Блич подхватил мальчишку, светлое порхнуло мимо, и меня скрутило так, словно я был тряпкой, которую кто-то выжимал. Я опустился на пол и заскулил. На глаза навернулись слезы, я сжался и прикрыл лицо руками. Помимо боли, на меня накатывал еще и жгучий стыд — от того, что это видит так много народу. От того, что я не справился.
А потом не осталось ничего, кроме застилавшего разум кровавого тумана, пронзенного черными выматывающими вспышками.
Несколько раз я приходил в себя. Ненадолго словно выныривал на поверхность, едва успевал глотнуть воздуха и опять погружался в бездну. Сначала — там же, в операторской, по-прежнему корчась на полу. Потом — на руках у кого-то, кто тащил меня по коридору. Первая мысль была «Вен», но сквозь едва приоткрывшиеся веки я углядел рыжие короткие лохмы, и снова отключился. А последний раз — уже в лазарете, когда Блич загонял мне в вену иглу.
Не знаю, сколько времени я провел в круговерти из боли и отрывочных видений. Кажется, в бреду ко мне приходили все — начиная с Адмирала и заканчивая Каролиной. И только Вена почему-то не было, хотя я его искал. Помню, как носился по запутанному лабиринту и звал. Но вместо него впереди появился Лин, и я поспешно свернул во мглу очередного перехода, боясь встречи…
Когда комната перестала вращаться, я сообразил, что нахожусь в лазарете и приглушенный свет ночника роняет голубые отблески на стены. То есть глаза у меня открыты. Я попробовал пошевелиться и наткнулся на что-то теплое. Повернув голову, углядел — под моим боком в позе эмбриона устроился Рин. Почуяв, что я пришел в себя, он тоже завозился, распрямляясь.
— Ты чего здесь? — шепнул я. В мозгах все еще было мутно, а в горле сухо. — Кровати не хватило?
— Хватило, — также шепотом ответил он. — Мне страшно. И тебе было плохо. Я боялся… — он замолчал на полуслове, но в глазах заблестели слезы.
Ясно. Боялся, что помру. Непонятно только — со своей кровати это еще страшнее, чем с моей, что ли?
— Ты в порядке? — спросил я у него на всякий случай.
— Я — да, а вот Кит… — он опять смолк, а на меня накатило чувство вины. — Блич сказал, ему уже нельзя было помочь. Мама плакала.
Я не стал ничего говорить. Наверняка Рину уже много чего наговорили по поводу их вылазки. Да и сам он не совсем же дурачок — тоже понимает, что натворил. Может быть, не до конца, конечно, но когда вернется из лазарета во флат и каждый день будет ощущать, как ему не хватает братишки, когда то и дело станет натыкаться на принадлежавшие Киту вещи — вот тогда его и накроет… Был бы только рядом кто-нибудь, кто сумеет его утешить и ободрить. А ругающих и без меня найдется выше рубки.
Мальчишка в тишине отчетливо хлюпнул носом, потом посопел и сипло спросил:
— Нор… а Кит что-нибудь говорил? Ты же был рядом, да?
— Нет, Рин. Он был без сознания, когда его вытащили.
— Нор, а куда люди деваются после смерти? Ведь не может же так быть, чтобы жил-жил, а потом раз — и все, насовсем, а? И ничего больше? — он внезапно задрожал всем телом, и я накинул на него покрывало. — Мне не холодно, — возразил он, — это я нечаянно.
— Все равно укройся, у меня одеяло большое… Я не знаю, куда они деваются, Рин. Уходят куда-то.
Откровенно говоря, я тоже впервые почувствовал смерть — так, изнутри, держа ее за самый кончик плаща, и хоть что-то разобрать мне не удалось. Но мальчика надо было как-то утешить.
— Думаю, туда, где нет голода. И где можно отыскать свое счастье.
— И Кит отыщет? — он посмотрел на меня, и в полутьме влажный блеск глаз почему-то напомнил мне сияние звезд.
— Обязательно, — пообещал я. — Оно будет другое, то счастье — не такое, как на Корабле… Ну то есть здесь ты получил хорошую оценку на занятиях — и доволен, правда? Мама похвалила. Папа принес леденцы на палочке. С мальчишками хорошо поиграли в новую игру. И ты счастлив, так?
Он кивнул.
— Ну вот. А там счастье другое. Оно не от людей зависит. И не от чего-то материального.
— А от чего?
— Не знаю, Рин. Вот когда попадем с тобой туда — тогда и поймем.
— А Кит… он поймет? Вдруг он один не справится? — мальчишка действительно заволновался. — Он же еще маленький.
— А он там не будет один, — утешил я. — Его там обязательно встретят.
— Кто?
— Хм… А ты Тора знаешь?
— Знаю. Он в соседней с нами каюте жил. Сын Фиалки, да? Фиалка моей маме тетя.
— Вот Тор его там и встретит. И поможет, если что.
— Да, рейдеры — они такие. Всем помогают… — он примолк, переваривая услышанное. Потом добавил: — И ты помогаешь. Нас всех вылечил. Лео правду говорил — ты хороший. А я ему поначалу не верил. Потому что взрослые рассказывают, что сверху не бывает хорошего.
Я через силу усмехнулся, устраиваясь на боку поудобнее, чтобы расслабить затекшую шею и уложить на подушку ноющий висок — казалось, так будет легче. В солнечном сплетении по-прежнему болезненно ныло. Непонятно, с чего бы меня опять так накрыло, что я едва концы не отдал. Может быть тоже, как у Гренделя — превышение возможностей дара?..
Твердое колено воткнулось мне в локоть, и Рин тут же его отодвинул, но в свою постель не пошел.
— Я еще немножко тут полежу? — спросил он.
— Полежи, — разрешил я.
— Бок тянет, — признался он. Но тут же вскинулся: — Это я не жалуюсь. Только думаю и думаю про Кита… у него же там ничего не болит, правда?
— Скорее всего, нет, — серьезно сказал я.
— Но я все равно виноват, даже если он там и с Тором… — Рин перевернулся на спину и уставился в потолок. — Пусть бы лучше еще побыл здесь, со мной. И с мамой.
— С этим теперь ничего не поделаешь, малыш, — мягко проговорил я.
— Я знаю. Только… вот тут больно, — он прижал кулак к груди.
— Там теперь все время будет больно, — я зажмурился на несколько секунд, сглотнул и продолжил: — Потому что дорогие нам люди забирают с собой часть нашего сердца.
— И с каждым разом сердце становится меньше, да?
— Да. Но это не значит, что мы не можем полюбить кого-то еще. Потому что даже маленькое — сердце продолжает биться.
— Но однажды оно становится совсем-совсем крохотным, — прошептал Рин. — Его перестает хватать, и человек умирает. Сам.
— Что-то в этом роде, — согласился я. — Но там мы встречаемся со всеми кусочками нашего сердца. Иначе же никак не станешь счастливым.
— Не станешь, — он вздохнул.
— Давай-ка я полечу твой бок, а? — предложил я.
— А тебе опять не станет плохо? — усомнился он.
Я заверил, что не станет, положил ладонь на его сломанное ребро, и через пару минут мальчишка сонно засопел. На щеках еще оставались заметны следы слез. Сил вставать и перекладывать его на соседнюю кровать у меня не было, я просто поднял голову, оглядел лазарет, пытаясь понять, все ли в порядке. На соседних койках спали остальные четверо, укрытые белыми покрывалами.