Иосиф остается в приемной один, лицо его мрачнеет. Все кругом украшено картинами, статуями, мозаикой, вероятно принадлежащими Фабуллу. Зачем он здесь? Ему здесь нельзя жить.
И вот появляется Дорион. Как и тогда, над ее крутой детской шеей легко и чисто выступает узкое лицо с крупным ртом. Она стоит и смотрит на него своими глазами цвета морской воды, и они постепенно темнеют. Ей хочется улыбнуться, но она совсем ослабела, у нее нет сил даже на улыбку. Так долго ждала она его, и теперь – благодарение богам – он здесь. Она боялась, что эта отвратительная Иудея его поглотит навсегда, и вот – благодарение богам – он вернулся. Она бледнеет, сначала вокруг рта, затем бледность разливается по всему лицу, она смотрит на него, и вот она уже идет к нему, издает короткий пронзительный крик и скользит вдоль его тела вниз, ему приходится поддержать ее. Вот она, смугло-желтая кожа этой девочки, которую он любит. Она сладостна и шелковиста, но как холодна она, эта кожа, оттого что девочка его любит.
Минуты проходят, оба не произнесли еще ни слова. Она – сладость мира. Когда она скользнула вдоль его тела, смертельно побледнев, обессилев от волнения, он почувствовал слабость в коленях. «Не сочетайся…» Перед ним – его книга, голый ландшафт с ущельем мертвых, храмовый холм, пылающий от самого основания и до верхушки. На что ему эти нелепые мозаики, эти несложные приветливые картины домашней жизни? Что ему здесь нужно? Что нужно этой женщине? Он здесь совсем чужой.
– Ты здесь совсем чужой, – говорит она.
Вот ее первые слова после года разлуки. Она держит его за плечи, она вытянула руки, она смотрит ему в лицо. Она говорит: «Ты здесь совсем чужой», она просто констатирует это, серьезно, без жалобы. Она любит его, вот почему она знает.
Жалкие утешения, жалкая ложь не имеют смысла.
– Да, – отвечает он. – Я не могу жить здесь. Я теперь не могу жить с тобой, Дорион.
Дорион не противоречит. Она чувствует, что это уже не ее Иосиф, – он иной, полный образов, которых она не знает. Но она принадлежит ему и такому, она кротка и мужественна, она завоюет его и таким. Дорион не удерживает его.
– Когда ты захочешь меня – позови, – говорит она.
Иосиф уходит. Он чувствует себя в Риме очень чужим. Проталкиваясь через толпу, идет он по улицам, под колоннадами. Когда он видит знакомые лица, он отворачивается, ему ни с кем не хочется разговаривать. После некоторых колебаний он решается, идет к Клавдию Регину.
У издателя утомленный вид, все его мясистое лицо обвисло.
– Благословен твой приход, – осклабливается Регин. – Ну, мой пророк, как поживает ваша книга? Ваше пророчество сбылось, правда довольно своеобразно. Я думаю, вы могли бы теперь приняться за работу. Или вы хотите увильнуть?
– Я не увиливаю, – упрямо отвечает Иосиф. – Вы не знаете, как бывало иной раз трудно. Но я от себя не увиливал.
– Я встречался с вашей женой, с прекрасной египтянкой, – сказал издатель.
– Я не буду жить с Дорион, – сказал Иосиф, – пока я пишу эту книгу.
Регин поднял голову.
– Странно, – заметил он. – Тем более что причина книги – именно эта дама.
– Повод, может быть, – уклончиво ответил Иосиф.
– Если вы хотите жить у меня, мой дом к вашим услугам, – сказал издатель.
Иосиф колебался.
– Я бы хотел жить один, – сказал он, – пока я пишу книгу.
– Кажется, – сказал Клавдий Регин, – император хочет поместить вас в доме, где он сам жил раньше. Дом-то мрачноватый, его величество всегда был бережлив, вы знаете.
Иосиф поселился в этом доме. Дом был большой, темный, заброшенный. Он жил в нем с одним-единственным рабом, не следил за своей внешностью, ел только по необходимости. Он никому не дал знать, что находится в Риме. Он бродил по улицам в часы, когда они бывали наиболее пустынны, видел приготовления к триумфу. Всюду уже возводились заграждения, трибуны. На стенах, на воротах появились гигантские портреты императора Тита, изречения, прославлявшие цезарей, высмеивавшие побежденную Иудею. Чудовищно увеличенные, тупо глядели на Иосифа рожи императора и принца, пустые, грубые, искаженные; все знакомое в них исчезло, это были лица Педана.
Однажды под колоннадами Марсова поля Иосиф столкнулся с носилками сенатора Марулла. Иосиф хотел проскользнуть мимо, но сенатор заметил его.
– А вы сделали карьеру, молодой человек, – констатировал он. – Вы изменились. Да, человека создает судьба. – Он разглядывал его через свой увеличительный смарагд. – Помните, как я информировал вас насчет Рима, тогда, в Большом цирке? Это было пять лет тому назад. Я тогда уже понял, что вас стоит информировать. Вы правильно учли минуту и встали на сторону тех, кто прав.
Он не отпустил его, взял с собой, стал рассказывать. Он работает сейчас над шуточной пьесой, которая пойдет в Театре Марцелла в начале триумфальной недели. Герой пьесы – еврей Захария, военнопленный, приговоренный к участию в военных играх. Роль исполнит актер Деметрий Либаний. Пленный Захария умрет в единоборстве с другим пленным. Страх еврея перед смертью, его мольбы, надежда, что, вопреки всему, его помилуют, то, как он не хочет сражаться, затем все-таки сражается, – все это богатый материал для множества смешных сцен, острот, танцев, куплетов. Не решен только вопрос относительно конца. Было бы восхитительно найти двойника Либания – теперь такой богатый выбор, – настолько похожего, что родная мать не отличила бы его от актера, и пусть этого двойника прикончит профессиональный боец. С другой стороны, публика уже сыта по горло всеми этими распятиями и умирающими евреями. Может быть, лучше, если пленный Захария будет помилован. Его радость возвращенного к жизни – неплохая тема, и он мог бы под конец в благодарность вытащить из тайника свои сокровища и раздать их публике. Можно повернуть дело и так, что его в конце концов распинают, а потом приходит некто и снимает его с креста. «Разве не то же самое сделали вы, Иосиф Флавий?» И потом он с креста бросает в публику деньги, монеты, отчеканенные в честь победы?
Иосифу