Глухим монотонным голосом он скорее констатировал, чем спросил:
— Ты ведь знаешь, не так ли? — глухо проговорил он.
— Знаю о чем? — резко, с раздражением спросила она, прикрываясь трясущимися руками.
Райан направился к ее кровати. Как только он двинулся с места, Виктория инстинктивно сжалась и, отодвинувшись назад, натянула одеяло до подбородка.
Она начинала бояться собственного сына. Из-под нахмуренных бровей и наморщенного лба на нее смотрели зловеще сузившиеся синие глаза, напоминавшие о холоде январского утра. Хотя после многих бессонных часов он казался измотанным, вид у него был решительный. Он стоял выпрямившись во весь рост, готовый немедленно прояснить все свои подозрения. Промаявшись всю, казалось, нескончаемую ночь, он намеревался наконец выбить из матери признание.
— Я не знаю, как именно, но каким-то образом ты выяснила, что в Эрин есть негритянская кровь. После этого ты сделала все, чтобы отправить ее в рабство. Ты хотела вычеркнуть ее из моей жизни и поступила так же, как Закери Тремейн с ее матерью.
Виктория с перепугу не сумела правдоподобно изобразить сцену потрясения, как планировала раньше. Она только отчаянно трясла головой, выпучив глаза и беззвучно шевеля губами.
— Ты прекрасно знаешь, — холодно продолжал Райан, — что для меня не имеет значения, какой она крови. Ты должна была понять это, потому что читала письмо, которое я оставил ей. Из него видно, что я люблю ее. И я не перестал любить ее, после того как узнал, что она мулатка.
— О нет, она не могла… — пропищала Виктория с притворным ужасом, когда у нее наконец прорезался голос. И поскольку Райан не стал прерывать ее, она осмелела, подумав, что, может быть, он опомнится. — Сын мой, — уверенно продолжала она, — я представляю, как, должно быть, это ранило тебя. Но радуйся, что она убежала с другим мужчиной. Что, если бы у тебя появились дети? Это было бы несчастьем. Мог родиться темнокожий ребенок и…
— Ты что, не понимаешь? — Он смотрел на нее с таким удивлением, как будто до этого никогда ее не видел. — Это не имеет значения. И ничто не имеет значения, кроме моей любви к Эрин. И ты, — он сел рядом с матерью, — скажешь мне точно, что ты сделала с ней, и назовешь имя того человека, который помог тебе.
Виктория потеряла самообладание.
Все, что исторглось из нее — слезы, крики, рыдания и мольбы о прощении, на сей раз было неподдельным.
Райан сидел неподвижно, ожидая, когда до нее дойдет, что он не намерен смягчать своих требований.
Когда ей окончательно стало ясно, что у нее нет другого пути — лишь сказать правду, она во всем призналась.
После ее рассказа он встал и пошел к двери.
Виктория в отчаянии побежала за ним, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь. Она догнала его и, схватив за лодыжки, простонала:
— Райан, не уходи! Пожалуйста. Придет день, и ты поблагодаришь меня. Будешь рад, что избавился от нее. Она там, где ей надлежит быть. Если ты пойдешь за ней, будешь последним глупцом. Опозоришь себя и меня. И весь род Янгбладов. Пожалуйста, сын…
Он разнял ее руки, высвободился. Затем взглянул на нее — нет, не с ненавистью и неприязнью, но с презрением и жалостью.
Но он все же был убежден, что должен объявить ей свой приговор. Душевная боль побуждала его к этому.
— У тебя больше нет сына, а у меня матери, — сказал он.
Глава 31
Сьерра-Леоне оказалась очаровательной зеленой страной. Эрин была в восторге от ее красот. Прибрежная равнинная зона, по словам обитателей, простиралась более чем на две сотни миль. Хотя на отдельных участках местность была сильно заболоченной, чуть дальше от океана начинались живописные лесистые холмы, переходящие в Лома-Маунтинс на границе с Гвинеей.
Население здесь говорило на множестве разных диалектов, так что подчас даже соседние племена не понимали друг друга. Эрин быстро обнаружила эти языковые трудности. Но для необходимого общения ей вполне хватало тех британских подданных, которые проживали в резиденции.
Элиот Ноуленд оказался любезным гидом. С его помощью она быстро адаптировалась к новой среде. Она узнала, что основным занятием коренных жителей являлось сельское хозяйство, а главными культурами — рис, кофе, какао, пальмовые шишки и орешки колы. После работы люди собирались вместе, чтобы послушать жуткие истории про ловцов рабов на дальних холмах. Многие до сих пор верили и в опасность, исходящую от хищных леопардов.
Летти получила постоянную работу. В обмен на комнату и пансион она готовила пищу для губернатора и его служб. Благодаря этому Эрин, получив общий кров с матерью, имела возможность питаться так, как она привыкла. Она не могла приспособиться к пище местных жителей: толченой кукурузе, обваренной кипятком рыбе и, главным образом, неприятно крошащимся сушеным гусеницам.
Прожив здесь некоторое время, Эрин поняла, что улучшением здоровья ее мать была обязана прежде всего климату, но, безусловно, сказывалось и внимание Элиота.
Арлин проводила все дни в колонии — учила местных детишек читать и писать. У Летти было полно дел в губернаторском хозяйстве. Эрин тоже решила попробовать себя на педагогическом поприще, но скоро поняла, что это не ее призвание. Проходили дни и недели, а она не видела настоящей цели в жизни и от этого приходила в уныние. Спустя какое-то время она решила поработать в церкви, но и там не почувствовала, что в ней действительно нуждаются. В поселении, наводненном британскими миссионерами, она была лишь помехой. Все больше ощущая свое одиночество, она сознавала бесполезность пребывания в Сьерра-Леоне, а ведь на родине у нее осталось много дел.
Однажды вечером после ужина Эрин сидела на веранде вместе с матерью и Элиотом. Созерцая океан, похожий на темное вино, она услышала некий странный, ни на что не похожий звук. Он появился откуда-то сзади, со стороны холмов, и в медленном крещендо приближался к ним. Это было что-то совершенно непонятное, особый вид пения, напоминающего стонущие голоса.
— Морна, — почтительно сказал Элиот. — От этих звуков у меня всегда мурашки бегают по коже, сколько бы раз я их ни слушал.
— От них веет такой печалью и одиночеством. Я никогда не забуду своего первого впечатления.
— Кто-то из вас может объяснить мне, что это такое? — спросила Эрин, зачарованная удивительной мелодией.
— По старинному преданию, — отозвался Элиот, — это пение возникло на островах Зеленого Мыса. Потом распространилось по всей Африке. Люди выражали таким образом свою грусть и одиночество. Они вкладывали в мелодию ожидания и мечты о переселении в загадочную страну, где царит вечный покой и не бывает смерти. Считается, что те, кто ее поет, действительно могут слышать плеск волн, разбивающихся о какой-то далекий берег. И человек начинает верить, что только там есть счастье. Он подчиняется желанию обрести его и отправляется в странствие вместе с мелодией, потому что так хочет его душа.