Читать интересную книгу Радуга тяготения - Томас Пинчон

В корпоративном Государстве дóлжно оставить место невинности и многообразной пользе от нее. Для выработки официальной версии невинности культура детства оказалась неоценимой. Игры, сказки, исторические легенды — всю эту понарошечную параферналию можно адаптировать и даже воплотить в каком-то физическом месте — скажем, в «Цвёльфкиндере». За многие годы он стал детским курортом, едва ли не санаторием. Если вы взрослый, в городские владения без сопровождения ребенка вам нельзя. Там был ребенок-градоначальник, муниципалитет из двенадцати детей. Дети подбирали газеты, фруктовые очистки и бутылки, что вы оставляли на улице, дети сопровождали вас на экскурсиях по Tierpark[232], к «Сокровищу Нибелунгов», шикали на вас во время внушительной инсценировки возвышения Бисмарка в день весеннего равноденствия 1871 года до князя и имперского канцлера… детская полиция выговаривала вам, если вас заставали в одиночестве, без ребенка. Кто бы на самом деле ни управлял городскими делами — не могли же и это делать сами дети, — их хорошенько прятали.

Конец лета, запоздалый ретроспективный расцвет… Повсюду летали птицы, море потеплело, вечера озаряло солнце. Случайные малыши по ошибке брали тебя за манжету и по нескольку минут трюхали рядышком, пока не соображали, что ты не их взрослый, после чего убредали прочь с хвостовыми улыбками. Стеклянная Гора под жарким солнцем искрилась розовым и белым; что ни полдень, король эльфов и его королева устраивали свой царский выход с великолепной свитой гномов и фей, раздавали пирожные, мороженое и леденцы. На каждом перекрестке или площади играли оркестры — марши, народные танцы, жаркий джаз, Гуго Вольфа. Дети рассыпались повсюду, как конфетти. У питьевых фонтанчиков, где в глубине клыкастых пастей драконов, диких львов и тигров пузырилась газировка, выстраивались детские очереди — все ждали своего мгновенья опасности, дабы нагнуться в самую тень, к запаху мокрого цемента и застоявшейся воды, в пасть зверя, и попить. В небе кружило высокое колесо обозрения. Они уехали из Пенемюнде на 280 километров — такова, по совпадению, практическая дальность A4.

Меж всем, из чего можно было выбирать, — Колесо, мифы, звери в джунглях, клоуны, — Ильзе отыскала путь к Антарктической Панораме. Два-три мальчика едва ли старше нее бродили в августовской духоте по фальшивой глухомани, закутавшись в котиковый мех, сооружали каменные пирамиды и втыкали флаги. Пёклер взмок от одного их вида. Несколько «ездовых собак» страдали в тенечке под застругой из папье-маше на гипсовом снегу, что уже начал трескаться. Спрятанный проектор отбрасывал на белую холстину сполохи полярного сияния. Пейзаж также усеивало с полдюжины пингвиньих чучел.

— Так… ты хочешь жить на Южном полюсе. Ты разве уже отказалась от… — Kot — идиот, проболтался… — Луны? — До сих пор удавалось избегать перекрестных допросов. Знать, кто она, — непозволительная роскошь. В липовой Антарктике, не зная толком, что именно привлекло ее сюда, истекая потом и не в своей тарелке, Пёклер ждал ее ответа.

Она — или Они — спустила его с крючка.

— Ой, — пожав плечами, — да кому это надо, жить на Луне? — Тему они больше не поднимали.

В гостинице им отдал ключ восьмилетний портье, они поднялись в ноющем лифте, которым управлял ребенок в мундирчике, а в комнате их поджидала вскипяченная днем духота. Ильзе закрыла дверь, сняла шляпку и уронила на кровать. Пёклер рухнул на свою. Ильзе подошла стащить с него ботинки.

— Папи, — сурово расшнуровывая, — а можно я сегодня с тобой посплю? — Рука ее легонько упокоилась на голой его лодыжке. На полсекунды глаза их встретились. Тогда-то кое-какие неясности сместились и замкнулись на некоем смысле. К стыду Пёклера, первым ощущением была гордость. Он не знал, что столь жизненно важен для программы. Даже в этот начальный миг он смотрел с Их стороны: любой взбрык заносится в досье, игрок, ножной фетишист или футбольный болельщик, все это важно, все можно использовать. Вот теперь нам нужно, чтоб они были довольны, — ну, по крайней мере, нейтрализовать очаги их недовольства. Можно не понимать, в чем на самом деле заключается их работа, во всяком случае — на этом уровне данных, но ты же в конце концов администратор, руководитель, твоя задача — добиваться результатов… Вот, к примеру, Пёклер упоминал о «дочери». Да, да, мы знаем, это отвратительно, не поймешь, что у них там заперто вместе с уравнениями, но нам пока следует отбросить суждения, после войны будет время вернуться и к Пёклерам, и к их грязненьким секретикам…

Он стукнул ее по макушке ладонью — удар громкий и ужасный. Так, с гневом справились. Затем, не успела она заплакать или заговорить, подтащил ее поближе на кровать, ее ошеломленные ручки — уже на пуговицах его ширинки, ее белое платьице уже задрано выше талии. Под ним у нее совсем ничего нет, весь день ничего… как я тебя хотела, прошептала она, когда родительский плуг обрел дочернюю борозду… и после многих часов поразительного инцеста они молча оделись и выползли на передний край слабейшей плотской зари, что бы им ни понадобилось — все упаковано в ее цветастый портплед, мимо спящих детишек, обреченных на конец лета, мимо контролеров и кондукторов, и наконец к воде и рыбачьим лодкам, к старому папику морскому волку в капитанской фуражке с галуном — он пригласил их на борт и спрятал в каюте под палубой, где Ильзе уютно устроилась на койке и много часов ему отсасывала, а машина бухтела, пока не крикнул Капитан: «Подымайтесь сюда, поглядите на свой новый дом!» Серая и зеленая в тумане — Дания. «Да, они тут свободный народ. Попутного ветра вам обоим!» И они втроем там же, прямо на палубе, обнялись…

Нет. Пёклер вот что сделал — предпочел поверить, что в ту ночь ее надо было просто решить, ей не хотелось быть одной. Несмотря на Их игру, на Их осязаемое зло, хоть причин верить «Ильзе» было не больше, чем доверять Им, никакой не верой, не мужеством, а единственно охрани-тельностью он предпочел в это поверить. Даже в мирное время, с неограниченными ресурсами он не сумел бы узнать достоверно, кто она такая, уж по крайней мере — за лезвием нулевого допуска, в коем нуждался его прецизионный глаз. Те годы, что Ильзе прожила между Берлином и Пенемюнде, так безнадежно перепутались — для всей Германии, — что наверняка никакой подлинной цепи событий уже не восстановить, даже с Пёклеровой интуитивной догадкой, что где-то в бумажном мозгу-переростке Государства ему назначили и исправно подшили некое особое извращение. Для каждого правительственного органа нацистская партия создавала дубликат. Комитеты щепились, сливались, самопроизвольно зарождались, исчезали. Никто бы не стал показывать человеку его досье…

Ему, фактически, даже не было ясно, что он этим самым сделал выбор. Но в те звенящие мгновенья в комнате, пахшей летним днем, чей свет еще никто не зажег, когда круглая соломенная шляпка ее — хрупкая луна на покрывале, когда снаружи в темноте красным и зеленым вновь и вновь медленно стекают огни Колеса, а компания школяров на улице горланит песенку, что пели задолго до них, до их распроданного и жестоковыебанного времени: «Juchheierasas-sa! о tempo-tempo-ra!»[233] — доска, и фигуры, и схема ходов, по меньшей мере, пред ним прояснились, и Пёклер знал, что, пока играет, это неизбежно Ильзе — истинное дитя его, настолько, что истиннее и не сочинишь. То был подлинный миг зачатья, когда — опоздав на много лет — он и стал ее отцом.

Остаток отпуска они гуляли по «Цвёльфкиндеру», всегда — взявшись за руки. Путь им освещали фонари, что раскачивались в слоновьих хоботах на головах, водруженных на высокие столбы… путь по мосткам-паутинкам, с которых видно снежных барсов внизу, обезьян, гиен… по миниатюрной железной дороге, меж гофрированных труб — ног динозавров из стальной сетки, — к клочку африканской пустыни, где каждые два часа подлые туземцы пунктуально шли на приступ лагеря храбрых синих мундиров генерала фон Троты, причем все роли исполняли неудержимые мальчишки, — это патриотическое действо неимоверно любили дети всех возрастов… на самую верхушку гигантского Колеса, такого голого, такого некрасивого, у которого лишь одна явная цель: поднять и напугать…

В последний вечер — хотя Пёклер этого не знал, ибо ее заберут так же внезапно и невидимо, как и раньше, — они опять стояли и разглядывали чучела пингвинов и фальшивый снег, а вокруг мерцало искусственное полярное сиянье.

— На следующий год, — сжав ее руку, — если захочешь, мы сюда вернемся.

— О да. Каждый год, Папи.

Назавтра она исчезла — ее забрали в надвигавшуюся войну, и Пёклер остался один в стране детей, чтобы все-таки возвратиться в Пенемюнде — одному…

Так с тех пор и повелось — шесть лет. В год по дочери, всякая — где-то на год старше, всякий раз — практически с нуля. Длилось только ее имя — да еще «Цвёльфкиндер» и любовь Пёклера: любовь сродни инерции зрительного ощущения, ибо Они ею воспользовались, дабы создать Пёклеру движущийся образ дочери, вспышками показывали ему лишь эти летние ее кадры, а на его долю уже выпало сотворить иллюзию единственного ребенка… и что здесь толку от временной шкалы — 24-я доля секунды или год (не более, думал инженер, чем в аэродинамической трубе или осциллографе, чей вращающийся барабан можно ускорять или замедлять по желанию…)?