Читать интересную книгу Воспоминания - Иван Бларамберг

Чтобы успокоить меня и дать мне возможность снова увидеть семью, граф, который был крестным моей Ольги, был настолько добр, что предоставил мне отпуск и даже послал в служебную командировку в Петербург на казенный счет.

1855 год

В середине января я выехал из Оренбурга и в первое же утро по приезде в столицу побывал на могиле моей дорогой Ольги. Над ее прахом возвышался простой мраморный памятник с изображением святой Ольги. На нем было выбито русское изречение: «Господи! Да исполнится твоя святая воля!» Моя жена велела обнести памятник железной оградой и поставить рядом маленькую скамеечку; мы часто сидели на ней, плача. Вокруг памятника росли цветы, и множество бессмертников украшало простую могилу. Долгие годы мы приходили сюда, чтобы помолиться у могильного холмика нашей Ольги. Однако время бальзам, который залечивает все сердечные раны.

Между тем прошли январь и половина февраля. Я часто видел его величество императора, который развил почти лихорадочную деятельность, ежедневно инспектируя войска. Он побывал и в нескольких башкирских полках, которые должны были охранять побережье Балтийского моря. При этом он часто не обращал внимания на холод и лишения, хотя и чувствовал себя в последнее время неважно. Плохие известия с театра военных действий в Крыму, где доблестно сражался севастопольский гарнизон, оказали глубокое моральное воздействие на него. 17 февраля стало известно, что император болен. Бюллетеней, правда, не публиковали, но болезнь прогрессировала настолько быстро, что уже 19 февраля (1 марта)[145] государь скончался.[146] ааааааа

Вскоре в Зимнем дворце собрались сенат, Государственный совет и все сановники государства, чтобы дать новому императору, Александру II, присягу на верность.

Траурное известие, словно удар грома, поразило население столицы; многие жители, особенно простой люд, даже не знали, что государь болен. Большая площадь Зимнего дворца была заполнена плотной толпой.

20 февраля я отправился со многими генералами и гражданскими лицами в Зимний дворец, чтобы попрощаться с усопшим. Тело покойного лежало еще на простой походной кровати, на которой он скончался. У изголовья в почетном карауле стоял один из генерал-адъютантов. Я приблизился к телу моего высокого благодетеля, встал на колени и, по русскому обычаю, поцеловал ему руку. Его античного, красивого профиля еще не коснулось разложение, и он, казалось, спокойно спал. В таком положении он был зарисован и литографирован, и я храню этот рисунок как дорогую память об этом редком властителе, который знал меня лично и благосклонностью которого я пользовался на протяжении 22 лет.

Я не буду говорить здесь о торжественных похоронах (в которых я также принимал участие), когда тело императора переносили из Зимнего дворца через Николаевский мост в крепость, а затем через восемь дней поместили в царский склеп. Хочу упомянуть лишь о том, что рассказал мне граф Цуккато сразу же после смерти царя, когда он пришел к нам 19 февраля из Зимнего дворца, чтобы сообщить о случившемся и пережитом.

Когда закончилась церемония принесения присяги, рассказывал граф, и когда в числе последних он покидал траурный покой умершего царя, он увидел старого камердинера усопшего с заплаканными глазами. Граф спросил у него: «Много ли страдал покойный царь перед смертью?» — «Ах, ваше сиятельство, ответил ему камердинер, — физически он мало страдал, но какие моральные мучения он перенес в последние месяцы своей жизни, знают только бог и я». «Как так?» — спросил граф. — «Сколько ночей, — ответил камердинер, — я слышал, как его величество часами ходил взад и вперед по своей спальне, вздыхал и громко молился. Судьба его армии, государства и особенно неблагодарность Австрии, которую он в 1849 г. спас от гибели, подтачивали его здоровье. Но днем он всегда был бодр, и никто не видел, что происходило у него внутри и что он переживал».

Да! Усопший царь Николай был человеком в полном смысле этого слова. Мир праху его!

В апреле я имел беседу с нашим новым генерал-квартирмейстером, генерал-адъютантом бароном Ливеном, которого я лично знал с 1833 г. Он сказал мне, что я должен еще на год отправиться в Оренбург, чтобы закончить съемку Киргизской степи, а через год он переведет меня в столицу. С этим обещанием я уехал из Петербурга, покинув еще раз свою семью, и вернулся через Москву, Симбирск и Самару в мой, одинокий дом в Оренбурге, где все было в полном порядке. Я сразу же отправился в летний лагерь графа Перовского, которого нашел очень больным. Он принял меня чрезвычайно приветливо, спросил о моей семье и сказал мне: «J'ai trop compte sur mes forces; je n'aurais pas du accepter pour la seconde fois une place comme celle, que j'occupe actuellement; il у a trop de besogne et ma sante est tout a fait delabree».[147]

Тем не менее он целый день сидел за письменным столом, прочитывая и подписывая документы, и наслаждался свежим воздухом только вечером. Раньше он ежедневно совершал прогулки верхом, но теперь из-за астмы лишился этого отдыха.

Беспорядки в степи, вызванные пресловутым батыром Иссетом Кутебаровым, которого подстрекали к этому хивинцы, вынудили графа в сильную жару приехать на несколько дней в Оренбург, чтобы подготовить экспедицию в степь.

Казачий полковник Кузьминский получил приказ поймать разбойника. Однако это была нелегкая задача. Стада у его орды, правда, были отобраны, и в Оренбурге было продано около 80 тыс. овец, но Иссет Кутебаров с частью своей банды снова скрылся в Хиве, как это он уже не раз делал в прежние времена, когда, теснимый нашими летучими казачьими отрядами, попадал в безвыходное положение. Позднее он все же сдался. Он был последним батыром в оренбургской Киргизской степи. С 1856 г. там все спокойно, и киргизы начали понемногу привыкать к цивилизации, занялись хлебопашеством, многие имеют постоянное местожительство, однако большая часть продолжает заниматься скотоводством и вести кочевую жизнь, потому что к этому их принуждает степь. Вообще, влияние умеренной политики русского правительства с каждым годом все больше распространяется среди этих степных народностей.

Приближалась осень 1855 г. Из степи вернулись мои топографы, которые завершили съемку Устюрта, между Каспийским и Аральскими морями, до залива Кара-Богаз. Они перенесли много трудностей, терпели жажду и жару в этой пустыне и занимались теперь обработкой своих топографических карт. Съемка Оренбургской губернии была также закончена. Поэтому я хочу кратко описать, как велась съемка в Оренбургской губернии и в Киргизской степи, а также дать обзор заснятого пространства и рассказать, чего это стоило.

Ежегодно в неисследованные районы губернии посылались два-три отряда топографов по шесть-восемь человек под командованием опытных офицеров того же корпуса. Их сопровождали пешие и конные башкиры, которые были приданы каждому топографу как проводники, носильщики топографических инструментов и для выполнения других услуг во время полевых работ. Каждый топограф был обязан в течение лета и осени заснять полтора-два топографических листа в масштабе 1 английский дюйм: 1 верста, в зависимости от рельефа местности и наличия лесов. Ежемесячно командир каждого отряда верхом или в легком экипаже совершал одну или две поездки по вверенному ему району, чтобы осмотреть съемку и проверить ее точность. Каждый топограф заполнял полевой журнал, в котором указывал ежедневную съемку в квадратных верстах и саженях, а также состояние атмосферы и другие подробности. Офицер во время своих объездов проверял и подписывал этот журнал.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});