Она отвернулась.
– Да, – прошептала она. – Мы стали другими.
Эхнатон вошел в комнату Анхесенпаатон. Его третья дочь год назад покинула детскую, став девушкой, и гордо совершила обряд перехода в девичество. Ей состригли детский локон, и волосы начали отрастать, так что теперь они достигали подбородка, черные и блестящие, обрамляя милое личико с огромными глазами. Новое положение позволяло ей занимать анфиладу комнат во дворце и иметь собственных слуг. Она уродилась счастливым, легким ребенком, от отца ей передалась любовь к природе. Услышав, как вестник объявил о его приходе, она вскочила с пола, где приводила в порядок свои безделушки, и бросилась в его объятия. Он ласково обнял ее.
– Ты выглядишь очень свежо сегодня, – сказал он. – Вижу, что ты носишь венец из ониксовых цветов, который я прислал тебе. Ты сама как цветок, Анхесенпаатон. Хорошо ли ухаживают за тобой твои служанки?
– Ну конечно! Сегодня приходил дедушка. Принес мне эти браслеты. Их сделала Тии. Как тебе нравится? – Она схватила их с пола и бросила ему.
– Они чудесные, но я хотел бы принести тебе живые цветы лотоса. – Эхнатон отдал ей браслеты. – Даже водяная лилия была бы чудом сейчас.
– Не волнуйся. – Она коснулась его щеки. – Атон возвестил царевичу Сменхаре, что его гнев почти иссяк. Все ведь не так ужасно у нас, правда, папочка? Египет силен!
– Ты права. Теперь, дорогая, прикажи служанкам выйти. Я желаю говорить с тобой наедине.
Анхесенпаатон отдала приказание, и служанки, одна за другой, вышли из комнаты. Эхнатон взял ее за руки и подвел к ложу. Усевшись, он потянулся к ней.
– Иди ко мне на колени, – улыбнулся он, – и слушай внимательно. Ты знаешь, что твоя сестра теперь принадлежит Сменхаре?
– Да, конечно. Женщины болтали об этом. Они говорили, что царевич добивался Мериатон очень долго.
– Думаю, это правда. Но я теперь остался без царицы.
– Бедный папочка! А как насчет царевны Тадухеппы?
– Киа очень любит меня, но она только вторая жена. Ты не хотела бы стать моей царицей, Анхесенпаатон?
Она серьезно посмотрела ему в лицо.
– Если это сделает тебя счастливым, Великий.
– Хорошо. – Он снял венец с ее головы и, взяв ее личико в ладони, сочно поцеловал в губы; потом поднял ее со своих колен и положил на ложе. – Меня трудно сделать счастливым в эти дни, – сказал он. – Я рад, что ты готова попытаться.
Тейе медленно поправлялась после болезни, которая сразила ее после похорон Бекетатон, она пыталась возобновить работу с Мериатон в палате внешних сношений, но обнаружила, что девушка впала в уныние. В любом случае, количество посланий сократилось до жидкого ручейка несущественной информации, формальных приветствий фараону от немногочисленных еще оставшихся мирными народов и просьб о золоте. Она знала, что даже номинально не может больше контролировать никакие сферы правления. События во дворце приводили ее в смятение и пугали, особенно беспокоило ставшее явно безумным поведение сына, но она была слишком утомлена и немощна, чтобы обсуждать это, не говоря уже о том, чтобы возражать ему. Эйе тоже сделался удивительно молчаливым. Она надеялась, что он будет требовать большей власти для Сменхары, мобилизации армии, даже убийства фараона, замучившего Египет, но длительная засуха и голод иссушили его желания, так же как и желания почти каждого управителя, даже Хоремхеба После усмирения солдат в Мемфисе он уехал на север в свое родное селение Хнес навестить родителей и, вернувшись в Ахетатон, уединился с Мутноджимет в своем поместье. Может быть, он замышлял переворот, но Тейе было уже все равно.
По дворцу носились слухи о дождях в Ретенну, об огромных колосьях, вызревающих там, об изобильном урожае в Вавилоне, тогда как Нил сделался ядовитым от гниющей рыбы и его крутые бурые берега кишели лягушками. Начались разговоры о том, что река сама заражена чумой, потому что те несчастные, которые случайно сваливались в нее, или дети, пытавшиеся охладиться в ее маслянистой, стоячей воде, немедленно обнаруживали сыпь, струпья и волдыри, которые приводили к лихорадке и неминуемой смерти.
Но Ахетатон продолжал цепляться за последние обрывки своей прежней сияющей мечты. В Египте, страдания которого давно перешли границу человеческой выносливости, этот город все еще считался благословенным. Еды было мало, но все же хватало. Двор укрывался за удобными внешними атрибутами ритуалов и протокола. Эхнатон проводил дни в храме со Сменхарой, стеная и взывая к жалости своего свирепого пылающего бога, а ночи – предаваясь любви с царевной Анхесенпаатон или с царевичем. Девочка была беременна – факт, который рассеянные придворные едва заметили, и Эхнатон сам не испытывал от этого никакой радости. Бог будто насмехался над ним, одарив такой плодовитостью его самого и его семью солнца. Хотя дела правления были на грани остановки, управители и придворные бросили свои обязанности, рутинные дела их слуг остались без изменений. Фараон, его семья и бесчисленная знать, обитавшие во дворце, по-прежнему требовали ежедневной заботы.
Никто из мелких чиновников не был занят больше, чем Хайя, который теперь тратил меньше времени на свои прямые обязанности в гареме, потому что почти все его силы забирали заботы о слабеющей императрице. Хотя в основном Хайя передал свои обязанности помощнику, сегодня он лично осмотрел детские и теперь стоял перед фараоном, который только проснулся. Рядом с ним еще спал Сменхара, тяжело дыша и бормоча во сне. Эхнатон поднес палец к губам.
– Не буди его, – зашипел он. – Ему мало удалось поспать. Чего ты хочешь, Хайя?
Хайя поклонился и тихо заговорил:
– Великий царь, думаю, тебе лучше пройти в детскую. Маленькие дочери Нефертити серьезно заболели. Я послал к ним твоего врачевателя.
Он с трудом выдержал взгляд испуганных глаз.
– Все дочери? У них лихорадка?
– Я не уверен. Определенно, они в жару, но, сдается мне, у них еще и синяки на теле.
Эхнатон силился подняться.
– О нет! – неистово прошептал он. – Я не вынесу этого. Что я сделал такого, что все эти напасти должны были свалиться на меня? Даже бог не может страдать бесконечно.
Хайя постарался взять себя в руки.
– Может, срочно вызвать сюда их мать? – предложил он.
Эхнатон уже стоял, опираясь на ночной столик, его глаза опухли от жары и недостатка сна, остатки сурьмы и хны размазались по телу.
– Нет, – ответил он. – Я не хочу снова видеть ее. Прикажи моим личным рабам прийти и одеть меня.
– Фараон, – осторожно настаивал Хайя, – они умирают.
Нелепая фигура тяжело опустилась на ложе. Одну руку фараон с силой прижал к глазам, будто пытаясь заслониться от боли. Потом он кивнул. Хайя тут же вышел, на ходу отдав приказание рабам фараона. Он уже известил Тейе, но та только поджала губы и отвернулась. Пока фараона одевали, Хайя приказал личному вестнику царя отправиться в северный дворец, а сам вернулся к девочкам.