отросли седые волосы, и мне еще больше стало не по себе.
Отец уставился в небо и не отводил от него глаз до тех пор, пока самолет, в котором улетела сестра, не превратился в едва различимую точку и не исчез наконец за грядой белоснежных облаков.
Прошло два года. Потом еще три. Сестра регулярно присылала авиапочтой письма, в которых сообщала, что приезд в Париж был для нее счастьем и что живет она превосходно. Она писала, что квартирует на полном пансионе у одной французской семьи, с которой недавно познакомилась, и не без гордости извещала, что из ее комнаты видна площадь Согласия. О желании вернуться домой она и не заикалась. Я спрашивал в письмах, не пора ли ей вернуться на родину и выйти замуж, но она уклонялась от прямого ответа на мой вопрос и продолжала подробно писать о своих занятиях театральным искусством. В такие минуты я неизменно вспоминал ее сверкающий взгляд и ее последние слова перед отлетом: «Вот я и уезжаю. Прощай, По-тян!» Меня преследовала мысль, что она чувствует себя одинокой в Париже и тоскует, но не хочет сдаваться, не хочет жаловаться на судьбу, которую сама себе избрала. Не потому ли она с такой радостью сообщает, что нашла приют в некой французской семье? И все же в глубине души я испытывал к ней чувство, похожее на зависть. Я завидовал ей, прямо идущей к поставленной цели, в то время как я, с ее точки зрения, возвратившись в Японию, увяз в тине мещанского благополучия.
Медленно подрулив к посадочной площадке, самолет остановился, и, пока пропеллер продолжал делать последние холостые обороты, я, протирая оконное стекло, запотевшее от моего дыхания, всматривался в толпу встречающих, тщетно пытаясь отыскать глазами сестру. Ее на аэродроме не было. Сноп ослепительных лучей от нескольких прожекторов, окружавших площадку, осветил корпус нашего самолета, и тонкие нити моросящего дождя, словно иголки, засверкали перед глазами. Подавляя чувство нежности и взволнованности, охватившее меня при мысли о встрече с сестрой, я не спеша застегнул пояс на своем новеньком твидовом пальто, сшитом перед самым отъездом, и самым последним из пассажиров-иностранцев спустился по трапу на покрытый лужицами асфальт. Затем пассажиры, предводительствуемые стюардессой с каштановыми волосами и в синей форме, направились к ярко освещенному зданию, где производилась проверка въездных виз и таможенный досмотр.
Сестра стояла там. В голубой узорчатой косынке, засунув руки в карманы плаща, она впивалась глазами в каждого прибывшего пассажира, отыскивая меня. Я сразу заметил, что цвет лица у нее не совсем здоровый. Чтобы скрыть охватившее меня беспокойство, я весело махнул рукой, потом предъявил паспорт чиновнику.
Мне вернули паспорт, и я направился к сестре, и, пока я улыбаясь медленно приближался к ней, она своими широко открытыми, большими черными глазами, составлявшими отличительную особенность ее внешности, пристально следила за каждым моим движением. Когда же я подошел к ней вплотную, она, продолжая смотреть на меня широко распахнутыми глазами, вдруг приподнялась на цыпочки и прижалась губами к моей щеке.
Ощутив прикосновение ее мягких, влажных губ, я покраснел. В свое время я учился во Франции и, естественно, знал, что здесь у родителей и детей, у братьев и сестер существует обычай целовать друг друга в щеку. Но мы — японцы, и, живя в Токио, ни я, ни моя сестра ни разу не позволили себе подобной аффектации. Я подумал, что, возможно, в такой форме у сестры проявилось ставшее нестерпимым чувство одиночества и тоски, которое накопилось у нее за долгие пять лет жизни на чужбине, вдали от близких и родных. Мысль эта опечалила меня и привела в замешательство, но я сразу постарался взять себя в руки. Получив из таможни багаж, мы вышли на улицу. Против подъезда стояли мокрые от дождя такси. Шоферы в беретах, с жеваными окурками в зубах, скучали в ожидании пассажиров.
Вдоль мокрой, свинцово-серой, как грифель, дороги бесконечной чередой протянулись фонари, тускло светившиеся за туманной пеленой моросящего дождя.
Сестра села рядом с шофером и сказала ему, куда ехать. Потом заметила, что в такой дождливый день машину, наверное, заносит. Шофер ответил, что в проливной дождь ездить безопаснее. А я, сидя на заднем сиденье с пальто и чемоданом на коленях, словно какой-нибудь провинциал, с жадностью вслушивался во французскую речь сестры. Признаться, я и не подозревал, что она с такой легкостью и изяществом говорит по-французски. За свое сравнительно недолгое обучение во Франции я тоже научился довольно сносно болтать по-французски, но о таком произношении, как у нее, не мог и мечтать. По всей очевидности, сказывалось ее пятилетнее пребывание в семье французов.
— Мы поедем прямо к тебе на квартиру? — спросил я, но сестра отрицательно покачала головой и ответила по-французски:
— Я уже сняла для тебя номер в отеле, направимся сразу туда.
— А далеко это от твоего дома?
— Нет, в десяти минутах ходьбы, — ответила она на этот раз тоже по-французски, словно избегая говорить по-японски. Затем она поправила на себе косынку с узором из голубых пятен, открыла сумочку и, достав сигарету, закурила.
Я не знал, что сестра курит. Некоторое время я с изумлением смотрел на нее. Она брала сигарету в рот и выпускала дым с небрежной ловкостью завзятого курильщика. Все это никак не вязалось с ее образом, жившим в моем представлении. Сестра показалась мне вдруг какой-то постаревшей, и чувство пронзительной тоски охватило меня. И мне вдруг показалось, что я понял причину душевного состояния сестры. Понял и то, почему она даже со мной, со своим старшим братом, не хочет говорить на родном языке, и то, почему она с такой лихостью дымит сигаретой.
(Возможно, таким образом она хотела дать мне понять, что вполне довольна избранным ею жизненным путем и все у нее идет гладко.)
В памяти моей воскресли слова, которые она не раз повторяла пять лет назад, когда я возражал против ее отъезда в Париж, и дерзкий взгляд лучистых черных глаз, которым она пронзила меня на аэродроме Ханэда.
Автомобиль въехал в один из переулков левобережного Парижа. Показалась светящаяся неоновыми огнями вывеска «Hotel». Переговорив с хозяином, сидевшим за конторкой, сестра со мной и с коридорным поднялась на третий этаж. В номере стояла кровать, а сбоку у стены большое трюмо и рядом кувшин с водой.
Коридорный поднял жалюзи, и за окном в темноте вырисовалась голая стена соседнего дома.
— Как здоровье? — с улыбкой спросил я, когда мы остались одни.
— Parfaite.[38] Я себя прекрасно чувствую. И в письмах вам