за такое святотатство!
Император ничего не ответил, и Феодора удивленно взглянула на него, поскольку вид его показался ей странным. Рот его был вяло приоткрыт, а в глазах сквозили тоска и неуверенность. Он был похож на человека, потерпевшего полное поражение. Ее захлестнуло чувство сострадания к нему. В момент этого страшного испытания Юстиниан отнюдь не казался олицетворением решимости и воли. Он был обычным человеком — робким, испуганным и растерявшимся. И к тому же далеко не молодым.
Император и ближайшие его сподвижники беспомощно наблюдали, как вспыхивают все новые пожары в городе.
— Я оставлю вас, высокочтимые мужи, — заявила она и, не дожидаясь ответа, начала спускаться по лестнице в сопровождении Нарсеса.
Каждый час казался вечностью, прожитой среди смятения и страха. К воротам дворца беспрерывно стекались беженцы, умоляющие об убежище. Это были большей частью священнослужители православной церкви во главе с самим Гиппией, с опозданием осознавшие, что единственным могущественным покровителем для них является император. О, теперь они сокрушались о том, что нечистый, лишив разума, подтолкнул их к разжиганию этих беспорядков. Юстиниан велел впустить их, и церковники были размещены во дворце.
Стражники, несущие караул на дворцовых стенах, постоянно сообщали о возникновении новых пожаров, издалека без конца доносились звериные вопли и завывания толпы мародеров, опьяненных жаждой разрушения. До сих пор, однако, никаких выступлений в непосредственной близости от дворца не было, но Юстиниан, цеплявшийся за малейшую надежду, пытался убедить себя, что негодование черни не направлено против его особы. Каждому, с кем он говорил, Юстиниан упорно внушал, что этот бунт — всего лишь временное затмение разума, вполне объяснимое в такие смутные времена, а столкновения являются результатом межпартийных распрей и прекратятся, как только одна из сторон одержит верх.
Около полуночи, когда уже было точно известно, что нечестивцы подожгли по меньшей мере семь храмов, не считая множества других зданий, пришло сообщение об ужасной трагедии. Разрастающийся пожар перекинулся на Виа Амастрия и охватил приют, где находились пятьдесят беспомощных больных, которые и погибли страшной смертью, так как были не в силах подняться.
— Гнусные убийцы! — воскликнул Юстиниан, услышав об этом. — Почему бездействует городская стража? Где пожарные отряды, кто-то же должен бороться с этим ужасным огнем!
— Боюсь, о великий, что городская стража и пожарные сейчас сами промышляют разбоем, и им ни до чего нет дела, — заметил Трибониан.
Юстиниан заломил руки.
— Что же делать? — простонал он. — Это же полная анархия, хаос!
— Прикажи эскувитам атаковать этот сброд, — предложила Феодора.
Но император панически метался взад и вперед, не в силах ни на что решиться.
— Нет… нет! — выговорил он наконец. — Я не могу послать воинов уничтожать моих подданных! Они опомнятся. Надо только подождать… К утру все должно измениться!
От этой мысли он приободрился.
— Да, да, я уверен в этом! К рассвету толпа устанет от бесчинств, и люди мирно разойдутся по домам.
— Многим из них некуда будет возвратиться, судя по тому, как распространяется пожар, — заметил Трибониан.
— Это будет прекрасной возможностью для нас проявить к ним любовь и милосердие! — воскликнул Юстиниан, который, казалось, убедил-таки себя в реальности желаемого. Он повернулся к Иоанну Каппадокийцу, молча стоявшему в стороне.
— Бездомные будут обеспечены жильем, я обещаю это! Кроме того, надо организовать дополнительную раздачу еды и одежды. Пусть это решение огласят, как только будет восстановлен порядок!
Однако буйные вопли толпы не ослабевали, сопровождаемые треском пожара, который рос и ширился и все ближе подползал к дворцовым стенам, взмывая иногда над ними жаркими языками пламени. В такие мгновения за каждым выступом сгущались черные тени, которые затем расползались, и дворец опять погружался в зловещие багровые сумерки.
ГЛАВА 27
Если император и убедил себя в том, что ему удастся утихомирить народ и вернуть его преданность раздачами и милосердием, то один из членов императорского совета в это не верил абсолютно.
На протяжении всего совета Иоанн Каппадокиец не проронил ни слова. Затем он удалился в свои покои и долго стоял неподвижно, ссутулившись, сцепив за спиной руки и мрачно уставившись в пол. Остатки его волос потемнели от пота, но не жара была тому причиной, поскольку стояла зима и январская ночь была прохладной. Причина заключалась в его крайнем нервном напряжении, вызванном навалившейся на него бедой и ощущением безысходности.
Как никто другой, префект претория понимал все глубинные причины восстания, которое Юстиниан теперь тщетно пытался усмирить. Взрыв недовольства не был случайным. Впервые Зеленые и Синие объединились, и именно он, Иоанн, приложил к этому руку. Эти крикуны в красных накидках, разжигающие страсти и доводящие толпу до неистовства, — разве не его словами, не его доводами пользовались они столь успешно? Свобода, с которой мятежники перемещались по городу, совершая все новые поджоги и грабежи, наводила на мысль, что городская стража либо держится в стороне, либо, что вероятнее всего, переметнулась на сторону бунтовщиков, польстившись на легкую наживу, как и предположил Трибониан. Иоанн знал, кто посеял в столице семена раздора и неповиновения.
Плебеи восстали и вооружены. Теперь им нужен только предводитель, который смог бы объединить их, подчинить своей воле и повести восстание по давно разработанному плану, цель которого — свержение императора и, что еще важнее, императрицы.
Но мысли эти вовсе не воодушевляли Иоанна. Он обхватил голову руками и, вцепившись в короткие, обрамляющие блестящую лысину волосы, так рванул их, что едва не лишился совсем.
— О, Сатана! — воскликнул он. — Почему все так обернулось?
На него нахлынуло чувство обиды на судьбу, словно свершилась величайшая несправедливость.
Все его усилия, долготерпение и хитроумнейшие ходы, которые он так кропотливо предпринимал и готовил, — все это принесло обильные плоды, но он-то и не мог ими воспользоваться.
Он знал — толпе нужен вождь, и чувствовал, что мог бы им стать. Он бы организовал и вооружил эту огромную шайку разбойников, и под его началом они бы без труда справились с дворцовой стражей, которая, вероятнее всего, не оказала бы никакого сопротивления, об этом он тоже успел позаботиться.
Но в голове его уже в который раз с поразительной ясностью прозвучали громогласные призывы оратора Зеленых, потрясшие его на Ипподроме: «Твой народ жаждет справедливости!.. Долой притеснения!», а затем — угрожающе однозначно: «Всем известно… кто угнетает нас!» И, наконец: «Он умрет… как Иуда!».
Иоанн провел пальцами по взмокшему лбу, и словно ледяная рука сжала его сердце. Он был единственным из всех императорских чиновников, к кому толпа была единодушна в своей ненависти. И в этом повинен он сам. В последние месяцы, утратив надежду