Константинополь, и тот первым делом направил заявление протеста турецкому лидеру. Вся весна прошла в оживленной переписке с Берлином, но Троцкому так и не удалось получить визу даже для лечения в Германии. Он остался верен себе, направив социал-демократу Паулю Лебе, являвшемуся в тот момент председателем рейхстага, ироничную телеграмму: «Сожалею, что не получил возможности обучиться на практике преимуществам демократического права убежища»[1101].
Решающую роль в отказе германского и других европейских правительств предоставить политическое убежище Троцкому сыграли не интриги сталинской дипломатии, а страх перед усилением радикальных тенденций в рабочем движении. Эпизод с визой послужил нашему герою основой для широких обобщений: «Совершенно второстепенный, в конце концов, эпизод с моей визой бросает яркий сноп света на самое существо проблемы нашей эпохи и одним взмахом ниспровергает насквозь лживый и реакционный миф — о возможности демократического перехода к социалистическому обществу»[1102].
Изоляция Троцкого на турецком острове Принкипо не позволила ему начать организационную работу по сплочению левой оппозиции в международном коммунистическом движении — лишь его обширная переписка показывает, что это оставалось задачей номер один для опального революционера. Оказавшись вне России, Троцкий в значительной мере освободил свой анализ международной ситуации от конъюнктурных соображений. Практик революции стал одним из наиболее трезвых критиков существующих порядков как в СССР, так и в странах Европы, он был наиболее точен в описании тоталитарных режимов и меньше всего близок к истине в оценке потенциала европейской демократии.
Исходные позиции Троцкого в 1929 году не претерпели изменений по сравнению с предыдущим периодом: капитализм находится на грани краха и переходит от демократических форм обеспечения своего господства к фашизму. Что касается СССР, то здесь в процессе строительства социализма произошло «перерождение» диктатуры пролетариата в бонапартистский режим, потерявший опору в рабочем классе и опирающийся исключительно на бюрократический аппарат. Находящиеся в руководстве страны приверженцы Сталина склонны к соглашению с правыми и устранению левых течений, однако сохранение рабочего характера Советского государства оставляет последним шанс встать во главе его реформирования и возврата к ленинской политике.
Внутренняя логика этой схемы имела немало «узких мест» при соприкосновении с реальностью. Рассчитывая на железную поступь законов истории, левая оппозиция оставалась ничтожной силой в европейском рабочем движении. Для объяснения этого противоречия вне Советского Союза (в СССР все списывалось на сталинские репрессии и отсутствие партийной демократии) Троцкий был вынужден признать затишье в революционном процессе конца 1920-х годов, сохранив веру в близость нового подъема. «Повторяю, сейчас мы снова только международное пропагандистское общество. Я не вижу в этом ни малейшего основания для пессимизма, несмотря на то, что за спиной у нас великая историческая гора Октябрьской революции. Вернее сказать — именно поэтому. Я не сомневаюсь, что развитие новой главы пролетарской революции будет от нашей сектантской группы вести свою родословную»[1103].
В годы большого террора будут репрессированы не только истинные и мнимые соратники Л. Д. Троцкого, такие как Гейнц Нейман и Герман Реммеле, но и члены их семей. Список жен и иждивенцев арестованных троцкистов — бывших членов компартии Германии
31 октября 1937
[РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 156. Д. 173. Л. 9–10]
Сжигая мосты по отношению к другим оппозиционным группам в социалистическом рабочем движении («молодые, особенно оппозиционные оппортунистические фракции настолько же симпатичнее старых социал-демократических партий, насколько молодой поросенок симпатичнее старой свиньи»), Троцкий обрекал себя на гордое одиночество. Апологетический подход к собственному прошлому объединял его взгляды со сталинской версией истории ВКП(б) и в конечном счете лишал коммунистические партии привязки к ценностям европейской политической культуры.
Троцкий с удовлетворением фиксировал каждое поражение буржуазной демократии в годы мирового экономического кризиса, доводя ее неприятие до абсолюта: «Демократия стоит и падает с капитализмом. Отстаивая пережившую себя демократию, социал-демократия загоняет общественное развитие в тупик фашизма»[1104]. Вопреки очевидной для всех, и прежде всего для советских граждан, трагедии «великого перелома» он продолжал считать Сталина всего лишь «выдающейся посредственностью» и беспринципным бюрократом, пытавшимся сыграть в международном рабочем движении роль лидера Интернационала левых социалистов, который вошел в историю как «Двухсполовинный». «Политика Сталина, хотя и исходит из других исторических основ и традиций, представляет собою разновидность того же центризма… После всех ошибок и вызванных ими жестоких поражений сталинский центризм давно уже был бы политически ликвидирован, если бы он не опирался на идейные и материальные ресурсы государства, вышедшего из Октябрьской революции. Но и самый могущественный аппарат не может спасти безнадежную политику. Между марксизмом и социал-патриотизмом нет места для сталинизма»[1105].
Популярная среди современных сторонников Троцкого на Западе легенда об искреннем стремлении этого политического деятеля к сотрудничеству рабочих партий перед лицом фашистской угрозы лишена реальной почвы именно потому, что он, признавая в 1932 году возможность обращения даже к вождям социал-демократии, видел его цель не в защите демократических ценностей, а в создании предпосылок пролетарской революции. Позже Троцкий не примет курс Седьмого конгресса Коминтерна на антифашистский народный фронт, посчитав его очередным проявлением «вихляний» бюрократического оппортунизма.
Сентябрьские выборы в рейхстаг 1930 года, огромный прирост голосов у нацистов заставили Троцкого сосредоточить свое внимание на германских событиях. Он ни минуты не колебался в признании гитлеровского движения врагом номер один не только коммунистов, но и всех рабочих партий. «Несмотря на парламентскую победу компартии, пролетарская революция, как целое, потерпела на этих выборах серьезное поражение», ибо они показали, что мелкая буржуазия качнулась в сторону фашизма. Верный тезис о необходимости ее привлечения на сторону пролетариата сопровождался сомнительным утверждением, что «этот поворот не может быть достигнут без радикальных изменений в самом пролетариате, т. е. без политической ликвидации социал-демократии»[1106].
Руководители Коминтерна в начале 1930-х годов предлагали иные решения. КПГ должна была стать «третьим радующимся» в борьбе буржуазной демократии и фашизма, перепрыгивая в ходе политических баталий с одной чаши весов на другую и отбирая голоса избирателей у обеих противостоящих сторон. Это нашло свое выражение в обращении компартии к социал-демократическому правительству Пруссии с требованием немедленного выполнения предвыборных обещаний. Отказ СДПГ привел к участию компартии вместе с нацистами в референдуме против прусского правительства в 1931 году. Это вызвало резкую отповедь Троцкого: «Мы не имеем права сокращать путь фашизма к власти». Он настаивал на параллелях ситуации в Германии и российских событий 1917 года, когда участие большевиков в едином фронте демократических сил предопределило разгром корниловщины. Не раздувание нацистской опасности, а решительная борьба с ней обеспечат выход КПГ на исходные рубежи пролетарской революции.
Сила социально-политического анализа Троцкого наиболее