прежде чем сумела растопырить ноги и руки и остановить падение. Трение стесало мне кожу с ладоней и вывихнуло плечо. Но остаток пути я сумела сползти, как меня учил мой брат Энгус в шахтах Лагалоса.
Впервые в жизни я рада тому, что такая маленькая.
Добравшись до конца вентиляционной трубы, я вылезаю наружу, нахожу строительную лестницу, ведущую вниз, и ковыляю по улицам зоны реконструкции. Но черные продолжают преследовать меня.
Я не могу их обогнать, поэтому запрыгиваю в мусорный бак за многоквартирным домом и наваливаю на себя гниющие отходы. Вокруг меня, кажется, снуют крысы размером с ребенка и тараканы размером с крысу и кусают меня за спину и за руки. Но я лежу, словно мертвая, и слушаю, как черные что-то воют друг другу на своем чуждом языке. По моему левому предплечью проходит полоса обжигающей боли. Должно быть, я сломала кость во время падения. Кто-то идет. Я задерживаю дыхание.
Кожа на руках кровоточит. Я кривлюсь, сжав в руке блестящий пистолет, который забрала из машины Филиппа. Я слишком напугана, чтобы развернуться и пальнуть по черным. Я никогда прежде не держала оружие в руках. Смогу ли я выстрелить в человека? Кто они вообще такие? Кому Филипп передал похищенных детей? Боссом был тот розовый, но я не слышала его имени. Если бы только я знала имя Филиппа… Его настоящее имя.
Ненавижу этого подонка.
Эта ворона застрелила Кавакса. Они его убили.
Собираются ли они расправиться с Паксом и той девочкой? Пожалуйста, пусть детям сохранят жизнь. Иначе их смерть останется на моей совести. Пожалуйста…
Я шевелюсь в мусоре. Мухи жужжат над моим лицом. Запах возвращает меня к свалке у лагеря 121. Я снова чувствую, как Лиам прижимается к моей груди, как бьется его сердечко. Это уже чересчур. Я выпрыгиваю из мусорного бака, в панике отмахиваясь от мух. Боль пронзает плечо. Я стою на коленях на улице среди окурков и чувствую, как напряжение в груди отпускает по мере того, как мой форменный пиджак, на самом деле похожий на смокинг, промокает под дождем.
Думай, Лирия. Думай.
Надо бежать. Но куда мне идти?
Правительница сочтет, что я замешана в этом, и меня убьют или посадят в тюрьму до конца жизни. Я не могу вернуться в цитадель. Но Лиам…
Улицы населены одними тенями. Холодный дождь идет с тех самых пор, как мы улетели из башни Квиксильвера. У меня стучат зубы. Я вспоминаю доброе лицо Кавакса, думаю о его словах. Он сказал, что Софокл выбрал меня. О том, что в мире все еще осталось волшебство. Долбаная ложь.
Я – это яд. В цитадели я все время обижалась на своих хозяев. Я ненавидела правительницу. И поэтому детей украли. Потому, что я оказалась гнилой. Я была так глупа, что поверила серому.
Я прячу пистолет Филиппа под пиджак, выбираю направление и пускаюсь в путь, держась в тени. Бегу рысцой, но плечо болит так сильно, что мне приходится останавливаться примерно после каждого третьего квартала. Я сую руку под одежду, вцепляюсь в пистолет и вовремя ныряю в дверной проем: по улице с ревом проносятся несколько ховербайков. Байкеры в шлемах, черных и блестящих, как жуки, всматриваются в тени вокруг. Я падаю на землю, начинаю трястись, как наркоманка, и царапать у себя под носом, как будто только что вдохнула черную пыль. Один из байкеров останавливается в десяти метрах от меня, потом мчится дальше, решив, что у меня приход.
Мне нельзя здесь задерживаться. Они найдут меня, как едва не отыскали на свалке возле лагеря 121. Я встаю. Осторожно выбираюсь из тени и иду дальше в поисках лифта. Но все многоквартирные дома – лишь низкие постройки под решеткой фундамента, поддерживающего высотки, и все здания, связанные сквозным переходом, укреплены и защищены огромными запертыми дверями. Я стучу в несколько дверей, но меня не пускают. И я иду по старым надземным трамвайным путям, ищу станцию. Может, рядом с ней отыщется лифт. Откуда-то сквозь дождь доносятся ностальгические звуки. Цитра. Алые. Возможно, они помогут мне.
Под трамвайными путями находится заброшенная станция, вся расписанная граффити. Вокруг нее вырос палаточный городок бродяг. В палатках светятся огоньки электронных устройств, а вокруг горящей бочки греются люди.
– Ой, а кто это тут у нас? – подает голос заметивший меня мужчина. – Ты заблудилась, крошка?
Судя по выговору, он с Марса, и я сразу же понимаю, что совершила ошибку.
– Привет, брат. Есть тут поблизости лифт? – спрашиваю я. – Согласна и на лестницу.
– Зачем малышке вроде тебя лезть наверх? – гундосит его приятель, тоже с Марса. – Внизу тебе будет гораздо лучше.
Я отступаю от него.
– Гля, а тут неплохой шелк, – говорит еще один.
– Люксовый шелк. Шелк Гаммы.
– Верно! Так что, крошка, у нас тут Гамма? Зубы чистые. Волосы хорошие.
– Как тебя зовут, милашка? Откуда ты?
– Не ваше чертово дело, – огрызаюсь я. – Но если покажете дорогу, может, вам кое-что с этого обломится.
– А может, мы просто заберем это кое-что?
– А чё ты за руку держишься? – спрашивает один из них. – С неба грохнулась, что ли? Авиакатастрофа? – Зубы у него черные и крошащиеся от чертовой пыли. Кончик носа черный, хрящ между ноздрями разрушается. – Топайте сюда, давайте-ка на нее посмотрим получше.
Двое мужчин из группы подходят с двух сторон. Я отступаю, дрожащей рукой лезу под пиджак.
– Мозгами пошевелите, а? – пищу я. – Мои люди будут искать меня.
– Мы твои люди, крошка. – (В моей памяти тут же всплывает «Алая рука» в ночи.) – Иди сюда, погрейся у огня. У нас есть пойло и немного пыли, если ты хочешь увидеть ангелов, сестра. Покажем их тебе. Да хоть всю Долину.
– Друг дружку погрейте! – рявкаю я. – Только тронь меня, и я спалю твои чертовы яйца!
– Ну, блин, и болтливая, – говорит тип с плохими зубами. Он медленно приближается. – Ротик у крошек не для этого, не знаешь, что ли?
Я выхватываю пистолет из-под пиджака и целю ему в яйца, бродяги отшатываются, но чернозубый лишь смеется при виде дрожащего дула:
– Ух, крутой скорчер! Классическая модель. Как тебе в ручонки попала такая вещь? Хозяин дал?
В ожидании ответа его взгляд скользит вверх. Это спасает мне жизнь.
Я резко разворачиваюсь и вижу, как сзади на меня бросается еще один мужчина. Я отскакиваю и нажимаю на спусковой крючок. Пистолет бесшумный и без отдачи. Металлическая пуля впивается в ногу нападающего, она взрывается. Кожа на бедре слезает, словно мякоть перезревшего персика. Оторванная нога отлетает на тротуар, исходя паром