Читать интересную книгу Исход - Игорь Шенфельд

Людмила после окончания омского пединститута была распределена в одну из сельских школ близ Омска, и там отрабатывала обязательные три года. После смерти матери Людмила приезжала часто, уговаривала отца поехать с ней, жить при ней до окончания ее обязательного срока, но Аугуст отказался: как же он уедет от могилки? Кто будет сажать и поливать цветы? Кто будет разговаривать с мамой? И с бабушкой?

И он остался один. О своей беде Аугуст написал однажды другу своему Абраму. Написал и забыл, а тот вдруг взял и приехал, возник на пороге. Троцкер давно уже жил в Алма-Ате и шил там шубы великим столичным людям. Аугуст изумился появлению Абрама и заплакал. Абрам жалел его как ребенка и плакал сам. Аугуст спрашивал как он узнал про его горе, и Абрам лишь сокрушенно качал головой: «Так ты же сам мне и написал, садовая твоя голова!». Абрам пробыл неделю, каждый день убеждая Аугуста ни в коем случае не вешаться. Аугуст кивал. На всякий случай Троцкер предупредил Коршуновых о склонности Аугуста к суицидам и взял у Аугуста адрес Людмилы. И уехал к себе в Алма-Ату.

Нет, Аугуст не собирался вешаться: он просто не хотел жить, но это разные вещи. Можно не хотеть жить, но жить дальше. Это — тоже маленький подвиг, но его нужно совершить, если есть еще кто-то кто тебя любит. У Аугуста была Людочка. В письмах он часто путался, и называл ее Уленькой.

Постепенно человек привыкает ко всему; начал и Аугуст втягиваться в свой новый быт, приспосабливаться к пустоте, к белому безмолвию стен и потолков. Выходил он из дома редко — в магазин, когда вспоминал, что надо бы что-нибудь купить и съесть, и на кладбище. Он не любил выходить потому, что с возвращением домой каждый раз была связана страшная мука. Пока он сидел у могилы, все было куда ни шло: он разговаривал с Улей, обсуждал с ней что-то, даже спорил другой раз, хорошо зная ее мнение по тому или иному вопросу. Но вот когда он входил в пустой дом, в котором ее не было — тогда ему становилось по-настоящему плохо. Он научился плакать по-стариковски, и плакал теперь каждый раз, когда входил в дом. Поэтому старался лишний раз не выходить. Людмила, которой друг отца Абрам Маркович написал паническое письмо, стала приезжать чуть ли не еженедельно. Она кормила отца, заставляла его есть, заставляла его жить, цепенея от двойного горя: от утери любимой мамы и от несчастного вида совершенно потерянного отца. Соседи рассказывали ей, что он кричит и плачет по ночам: поначалу они думали даже, что он, чтобы не скучать, завел себе собачку, которая воет. Еще Абрам Маркович написал Людмиле, чтобы она немедленно поехала к отцу жить, потому что иначе он умрет. «Таких хороших людей больше не бывает на свете, — писал Абрам Маркович, — и ты не дай ему умереть раньше времени. Его время еще не пришло». Людмила попыталась перевестись в «Озерный», в десятилетку, но в омском райотделе образования ничего не желали слышать: учителей на селе катастрофически не хватало. Людмиле пригрозили, что у нее отберут диплом, если она покинет школу, не отработав по распределению положенный трехгодичный срок. Об этом Людмила в отчаянии сообщила Абраму, и через неделю получила от Троцкера короткую телеграмму: «Иди облоно». Там все уладилось за пятнадцать минут: Людмилу переводом отправили учителем математики и астрономии в ту же школу, где работала раньше Ульяна, где Улю помнили и любили. Все произошло в таком вихре, что Людмила лишь через месяц вспомнила, что она не поблагодарила даже дорогого Абрама Марковича. Она дала Троцкеру телеграмму: «Я дома спасибо целую». Абрам ответил телеграммой: «Принимается Береги Бауэра».

— Читать надо: «Пгрнинимается, бегреги Бауегра», — разъяснил Людмиле несказанно обрадованный ее возвращению отец. И еще сказал:

— Все-таки вышел Абрашка на свой «опегративный пгростогр». Смотри-ка ты: судьбы людей вершит по миру, аки царь Соломон.

С возвращением Людмилы Аугусту стало много легче: теперь он постоянно видел перед собой живую Улю и разговаривал с ней. Но тяжко бывало Людмиле: отец постоянно называл ее Улей, и это рвало ей сердце вдвойне. Зато Аугуст начал немного оживать, приходить в себя: его дни наполнились заботами по кухне, отоплению и всяким мелким бытовым ремонтам, и от этого дни приобрели осмысленность, а время снова пришло в движение.

Однажды Аугуст вспомнил и рассказал Людмиле, что на могилу приезжал Спартак, и даже ночевал в доме. На похороны он не успел, потому что находился в загранкомандировке, но вот прилетел, когда обстоятельства позволили. Горевал, наверное, потому что долго сидел у могилы, попросив Аугуста уйти, оставить его одного; но если и горевал, то горе свое держал по-самурайски, в себе, не плакал и отчиму своими сочувствиями не докучал. Люда выслушала отца и лишь вздохнула: контакта со сводным братом у нее тоже не было.

После этого разговора с Людмилой Аугуст написал Спартаку подобие отчета о проделанной работе, и вложил в письмо фотографию красиво и строго оформленной могилы, а также снимок с изображением красавицы Люды, похожей на киноактрису: для напоминания, что у Спартака есть сестра. Но Спартак ему даже не ответил: наверное, опять находился в длительной загранкомандировке. Может быть, он из нее и не вернулся никогда, потому что Аугуст в жизни своей не видел и не встречал его больше, и даже не переписывался с ним и не созванивался: их связь навсегда оборвалась там, у могилы Ульяны.

Вальтер

После того как Ули не стало, к Аугусту все чаще стал захаживать сослуживец прошлых лет, старый приятель и коллега Егор Пантелеевич Иванов. Егор наведывался к ним уже давно, и они были хорошими приятелями, хотя поначалу Ульяна Егора немного недолюбливала за чудной характер: за мрачность и патологическую молчаливость. Такого молчуна Аугуст вообще не встречал никогда и нигде больше: даже глухонемой немец Торвальд в лагере был разговорчивей. Многие на работе думали даже, что Иванов немой. Он был исполнителен и трудолюбив, но абсолютно необщителен и мрачно молчалив. Он молчал когда его ругали, он молчал когда его хвалили, он молчал когда его о чем-нибудь спрашивали: он молчал всегда. Считалось, что помимо немоты, Иванов еще и на голову слегка качнутый, потому что он не возражал и не возмущался даже тогда, когда вовремя не выдавали зарплату: он поворачивался и молча отходил от кассы. От таких чудиков на всякий случай стараются отделаться в коллективе, но Иванов прижился: был до такой степени бесконфликтен и исполнителен, что ни один начальник не решился бы уволить столь золотого работника. Его абсолютная бесстрастность перестала тревожить товарищей: к ней привыкли. Если уж на то пошло: иной, который вьюном к тебе в душу лезет, куда опасней может оказаться со своей общительностью, чем такой вот, индифферентный, не задающий тебе никаких вопросов. А Иванов, поскольку не разговаривал вообще, то и вопросов не задавал. В общем — чужим в коллективе Иванов не был, но и своим не стал: дружбу ни с кем не водил, не сближался, в гости ни к кому не ходил, и к себе никого не звал. Известно было лишь, что у него имеется жена-узбечка, которую он привез из Ташкента, откуда и сам приехал, и сын Федор, которому было на два года больше, чем Людмиле.

Так вот: давным-давно, когда Егор пришел работать к ним в МТС и проработал уже почти что год, он подошел однажды к Аугусту и ошарашил его ясным и громким вопросом: «Ты с Волги? Откуда?». Не столько сам вопрос потряс Аугуста, сколько голос Егора, которого он до тех пор ни разу не слышал.

— Из Елшанки, — ответил Аугуст, подавив удивление, — а почему ты спрашиваешь?

— Знакомый был. Из Саратова. Фукс. Йоган.

— Я знаю несколько Фуксов. Но не Йогана.

Иванов кивнул и пошел прочь. Прошел месяц, был какой-то праздник, и вдруг Иванов постучал к Бауэрам в дом. Он был с бутылкой.

— Не прогоните?

Не в привычках Бауэров было прогонять человека, пришедшего в гости, и Аугуст Иванова, конечно же радушно впустил, внутренне несказанно удивившись нежданному визиту. Накрыли стол, сели. Иванов разлил, сказал: «За целину!». Выпил, посидел еще минут пять, затем встал, пожал Аугусту руку, задержав ее в своей немного и всматриваясь в Аугуста с непонятным выражением на лице, после чего ушел, сказав «До свидания». Ульяна изумленно воззрилась на Аугуста. Состоялся такой разговор: «Он что: больной?», — спросила Ульяна. «Да нет, хороший механик, толковый, просто странный очень», — ответил Аугуст. «А зачем он к нам приходил?». — «Понятия не имею. Тоже к его странности относится». — «Может быть, ему что-нибудь нужно, а он просто попросить постеснялся? Ты узнай, спроси его».

И Аугуст при удобном случае спросил. Иванов долго молчал, а потом, когда Аугуст уже повернулся, чтобы уйти, не дождавшись ответа, промолвил: «Так я зайду вечером?». «Заходи конечно», — пригласил его Аугуст, утверждаясь в мысли, что Иванову действительно что-то нужно, и что он не прочь поговорить. И Иванов снова пришел, и снова с бутылкой, и они просидели за ней на сей раз целый вечер, и за весь вечер Аугуст успел рассказать Иванову по его просьбе всю свою жизнь, Иванов же, со своей стороны, ответил на это короткой повестью из пяти слов: «А я в Ташкенте жил». Что Аугуст и без того знал из личного дела Иванова. Аугуст все ждал, чего же нужно от него этому странному Иванову, а тот опять встал и ушел, ни о чем не попросив. Так завязалась эта странная дружба, этот странный контакт между двумя сослуживцами, один из которых только слушал, а другой только говорил.