Однако Пилипенко (а он считался другом отца еще с дореволюционного времени) отказался, сославшись на больное сердце. Стоявшая рядом маленькая седая женщина — Надежда Диманштейн, знавшая отца с 1920-х годов, сейчас же предложила свои услуги.
Я хотел найти еще кого-нибудь помоложе, один скажет от старых товарищей, другой от молодого поколения. На глаза мне попались стоявшие вместе Евтушенко и Трунин.
Подходя к ним, я краем глаза отметил нервно курившего поодаль Аджубея. Он стоял в группке кагэбэшников, время от времени перебрасывался с ними какими-то фразами. В тот день он держался особняком, подчеркнуто дистанцировался от происходившего. В зал прощания заходил урывками, в перерывах между сигаретами. Вспомнив недавний приезд Евтушенко к отцу, их долгий разговор, я подумал, что он самая подходящая кандидатура. Я тут же предложил Евгению Александровичу выступить.
Он несколько опешил, но потом сказал, что, по его мнению, это лишнее. «В молчании есть что-то более значительное», — добавил Евтушенко.
С тем же предложением обратился к Трунину. С ним было проще: мы знали друг друга давно. Ему выступать тоже не хотелось. Я понимал его, ведь все это будет зафиксировано, и никто не знает, какими окажутся последствия.
— Если надо, я выступлю, но совершенно не знаю, о чем говорить. Решай сам, как ты скажешь, так и будет, — сказал Вадим.
Но я уже передумал. Трунин не был знаком с отцом. Я отошел.
Вадим выговаривал мне потом: он всю дорогу от зала прощания до кладбища готовился, но я его не позвал.
На глаза мне попался Вадим Васильев, мой старый друг по Московскому энергетическому институту, все пять с половиной лет мы учились в одной группе. Его отец погиб в сталинских лагерях, на него во всем можно было положиться, он-то не струсит. «Да, конечно, я скажу», — ответил он не раздумывая.
Пока я организовывал митинг, время прощания истекло, пришла пора ехать на кладбище. Я подошел к маме и сообщил ей о митинге. Естественно, умолчав о том, как я договаривался. Мои слова ее успокоили.
Навсегда запомнилась картина в зале прощания: рыдающие Юля-старшая и Юля-младшая, окаменевшая Рада и обессилевшая мама.
Присутствующие ушли из зала, мы остались семьей. Это были самые тяжелые минуты. Мама собрала все силы и держалась молодцом. Рядом Рада.
Поцеловали отца. Страшно: совсем недавно это был живой, подвижный, веселый человек, а тут губы встречаются с каким-то чужим холодом…
У меня есть фотографии, запечатлевшие вынос тела: Антон Григорьев — певец Большого театра, Валерий Самойлов, Семен Альперович — мои друзья и сослуживцы по ОКБ, Миша Жуковский — профессор, врач.
Сели в автобус, посередине стоял гроб. Тронулись. Впереди шла милицейская машина. За нами следовала машина из поликлиники с медицинской сестрой, на всякий случай, за ней еще несколько автомобилей. А следом растянулась кавалькада журналистов.
Едва мы тронулись, из лесочка, окружавшего ритуальный зал, посыпались солдаты — набилось их там много больше, чем казалось поначалу.
Выехали на Рублевское шоссе, и вот мы уже на Кутузовском проспекте. Не задерживаясь, проскакиваем перекрестки. Машины едут быстро, на мой взгляд, неприлично быстро для похоронной процессии. Вот и Бородинский мост через Москву-реку. Здесь нет левого поворота, но за мостом специально по этому случаю стоял регулировщик. Четко выброшенный влево жезл остановил движение, и мы беспрепятственно и неожиданно для меня свернули на набережную. Значит, по Садовому кольцу мы не поедем. Очевидно, нас не хотели пускать по людным улицам.
Подъехали к Новодевичьему. Вокруг оцепление, войска, а за оцеплением группы людей. Свернули в ворота. Тогда кладбище было открыто для посещений. Поэтому в глаза сразу бросилось необычное объявление: «Сегодня кладбище закрыто. Санитарный день». Мы проехали внутрь, а остальные машины остановились у входа. Миновали центральную площадку, где всегда стояли деревянная трибуна и постамент для гроба. Сегодня там ничего не было, их предусмотрительно убрали.
Сохранилось еще два свидетельства происходившего вне и внутри Новодевичьего кладбища в день похорон отца. «Санитарный день» — записки писателя Анатолия Злобина о похоронах Никиты Сергеевича Хрущева, напечатанные в мартовском номере журнала «Новое время» за 1993 год, и «Проводы» доктора исторических наук Георгия Федорова, впервые появившиеся 18 августа 1988 года в журнале «Огонек». Именно в связи с этой публикацией меня начал разыскивать Костя Смирнов и благодаря ей мы встретились у 10-го подъезда здания ЦК КПСС. И Федоров, и Злобин задались целью пробиться на похороны Хрущева, заранее поехали на Новодевичье кладбище и, преодолев массу препятствий, попали внутрь.
Дальше я время от времени вставляю в текст цитаты из обоих авторов. Я смотрел на происходившие события изнутри, они видели их извне.
«Новодевичий монастырь, к чьей территории примыкает кладбище, обложен со всех сторон. У грузовиков стоят солдаты, у офицеров на пузе рация. На погонах обозначено — ВВ, Внутренние войска, — записывает свои впечатления писатель Злобин. — Ворота кладбища наглухо закрыты. Рядом с нами стоит автобус с грифом УВД (Управление внутренних дел). Над автобусом — многоколенчатая мачта. По соседству второй автобус с мачтой и антенной. От автобуса тянется по траве провод полевого телефона. Но все спокойно и тихо. Рации бездействуют. Похаживают полковники и генералы в штатском. Монастырь в осаде. У осажденного монастыря самый мирный вид: видны луковицы собора Богоматери Смоленской, шестиярусная соборная колокольня обхвачена вполне мирными реставрационными лесами.
«Десяток грузовиков, крытых брезентом и битком набитых солдатами, которых видно со стороны заднего борта, стояли вокруг Новодевичьего кладбища. — Теперь я цитирую Георгия Федорова. — Бегали офицеры, по рации кричали: “Тринадцатый, ты слышишь? Говорит первый! Прием” и так далее. Такое ощущение, что этот район Москвы не то оккупирован какими-то воинскими частями, не то какие-то войска собираются выступить в поход. А дальше кольцом вокруг кладбища различные милицейские чины, ближе к кладбищу стояли люди в штатском. На внешнем кольце милицейской цепи жались кучки людей, которых не пропускали. Время от времени кто-то из них тщетно пытался пройти, но их отбрасывали назад. Наглухо закрыты не только железные ворота, но и калитка. Справа на стене висит бумажка, на которой красным карандашом написано: “Кладбище закрыто. Санитарный день”».
А вот еще один свидетель.
Как вспоминал Виталий Петрович Курильчик, работавший в то время заместителем начальника управления бытового и коммунального обслуживания Мосгорисполкома, в чьем ведении находились и кладбища, волнения у начальства по поводу возможного митинга на кладбище начались еще накануне, в воскресенье. Его разыскал дома какой-то работник ЦК, чтобы осведомиться, есть ли трибуна на кладбище. Узнав, что трибуна установлена на ритуальной площади, приказал ее убрать — на случай стихийного митинга. Виталий Петрович резонно возразил, что ни присутствие, ни отсутствие трибуны погоды не сделает, и со своей стороны предложил объявить на кладбище санитарный день. Трибуну, правда, он убрал. Курильчик отметил и грубое нарушение общепринятого ритуала похорон: машина не должна въезжать на территорию кладбища, согласно ритуалу, от ворот гроб полагается нести на руках.