Читать интересную книгу Забайкальцы (роман в трех книгах) - Василий Балябин

— И будем там все время вдвоем?

— Нет, почему же. В сенокос там полно народу, и наши приедут, сено косить будем. Ох, какие там сенокосы, пади большие, широкие, травы родятся такие, что-то особенное, пырей в рост человека вымахает. Поэтому выезжаем косить пораньше, пока он не перерос, не выколосился, а такой, в пояс человеку. Выйдешь рано утречком, а он густой, шелковистый, роса на нем сизая-сизая, махнешь литовкой, эх, мать честная… — Орлов замолк, зажмурившись в блаженной улыбке, потер рука об руку, и видно было, что по душе ему работа на сенокосе и что руки его соскучились по труду. — Хорошо там во время покосов, а вечером у костра столько веселья…

— Ну хорошо, это летом, а зимой?

— Зимой скот пригонят на заимку, там и девок и ребят полно, весело будет, так что вдвоем нам придется побыть осенью да весной.

— Значит, там и окромя вашей есть заимки?

— В каждой пади полно их, по два, по три зимовья вместе. Домой оттуда сено возить далеко, вот его и скармливают скоту на месте. Наша станица на берегу Аргуни, на самой границе расположилась. Пахотной земли у нас много, а сенокосов не хватает, и лес от нас далеко, верст за пятьдесят. Вот мы всем этим и пользуемся из-за границы, арендуем у китайцев.

Много порассказал Орлов в этот вечер своему другу-однополчанину. От него Михаил узнал и о китайской территории, что граничит с русским Забайкальем, и о том, что впадают оттуда в Аргунь три реки: Хаул, Дербул и Ган, вот почему этот район Северной Маньчжурии именуется в Приаргунье Трехречьем. И что вся огромная территория Трехречья, с ее дремучей тайгой, богатой строевым лесом, с ее не знающими плуга целинными землями и обширными сенокосными угодьями, совершенно не заселена. Лишь по самому берегу Аргуни, против русских казачьих сел и станиц, ютятся глинобитные фанзы и лавки китайских купцов да в тайге по Дербулу изредка встречаются кочующие семьи охотников-орочонов.

— Правда, вот за это время, — продолжал Орлов, — напротив Олочинской станицы порядочно поселилось китайцев, целый городок, Шевисьян называется. А туда — в глубь Трехречья — поезжай за сотни верст и, кроме наших заимок, никакого жилья не встретишь.

Рассказывал Орлов так живо и красочно, что Михаил не устоял от соблазна побывать в тех краях, поохотиться, пережить войну на зимовье друга.

— Ладно, — согласился он, — пусть будет по-твоему, едем к тебе.

Выехать решили завтра же и вечером, когда вернулись домой с гулянки, сообщили об этом Платоновне.

— Мишенька, куда же ты от меня? — Всплеснув руками, Платоновна опустилась на скамью. — Только глаза показал и снова ехать! Да что же это такое!

— Эх, мама, разве я поехал бы? Я ведь тебе не рассказал, что из полка-то мы самовольно, дезертиры мы с Орловым, вот оно какое дело-то.

— Царица небесная, что же теперь делать-то?

— Вот и едем в Чалбучинскую станицу, к Орлову, там у него место есть надежное, где до конца войны можно прожить.

— Вы, тетенька, успокойтесь, — вступил в разговор Орлов, — жить Михаил будет у меня все равно что дома, писать вам изредка. А здесь ему никак нельзя. Ну сами подумайте.

Продолжая уговаривать плачущую Платоновну, Орлов повторил ей все то, что рассказал Михаилу.

Как ни хотелось бедной матери задержать у себя сына хотя бы на недельку, полюбоваться на него, но, понимая, какая ему грозит опасность, волей-неволей согласилась.

Утром поднялись задолго до рассвета. Пока Платоновна растопила печь и приготовила завтрак, казаки напоили лошадей, оседлали, завьючили их и задали в торбы овса. Когда они вошли в избу, вместе с ними клубами ворвался морозный воздух, густым туманом расстелился по полу.

— Ох и мороз сегодня, — заговорил Михаил, снимая полушубок, — так копотит, что от нас демидовскую избу не видать.

Платоновна, опершись подбородком на сковородник, вздохнула:

— Как же вы поедете в этакую стужу?

— Ничего-о. Мерзнуть будем, спешимся, пробежим с версту, с две, вот и согреемся. Нам это дело привычное.

Завтракали за кутним столом, при свете ярко топившейся печи. На столе перед ними горкой лежали горячие колоба[63], тоненько шумел самовар. Ели молча. Михаил загрустил, чувствуя на себе ласковый, тоскующий взгляд матери. Вспомнилось ему детство и почему-то особенно отчетливо одно, вот такое же зимнее утро. Тогда так же ярко топилась печь, так же пофыркивал на столе самовар и тоже ели горячие колоба, а у маленького Мишки тогда было одно желание — отпроситься у матери на Ингоду: там дядя Евдоким с Демидом загородили заездок и в этот день будут поднимать из прорубей — высматривать морды[64]. Воспоминания прошлого теплой волной нахлынули на Михаила, и от них эта старая, с низким потолком избушка, такая теплая, уютная, стала еще милее его сердцу, и он сегодня не променял бы ее на самый лучший дом в станице.

Еще более тяжко переживала предстоящую разлуку Платоновна.

— И что это за судьба такая горемычная, — горестно вздохнула она, глаз не сводя с Михаила, — думала, дождалась одного, второго ждать буду, а оно вон как обернулось. Боже ты мой милостивый, когда же все это кончится?

Слезы душили Платоновну, но она крепилась, страдала молча, лишь сковородник, когда она пыталась подцепить им сковородку, плохо слушался, подпрыгивал в руках хозяйки, выдавая ее волнение.

Первым, поблагодарив хозяйку, вышел из-за стола Орлов, за ним поднялся Михаил. Платоновна прислонила к печи сковородник.

— Мишенька, подожди, родной. — Она прошла в передний угол, сняв икону и благословив сына, залилась слезами.

Михаил как мог утешил мать, и вот казаки уже засобирались в дорогу: поверх полушубков опоясались патронташами, надели папахи, башлыки, разобрали оружие и, пригибаясь в дверях, гремя о порог шашками, вышли. В стареньком ватнике, накинувшись шалью, следом за ними вышла Платоновна, открыла ворота. Казаки вывели лошадей в улицу, простились с Платоновной.

— Не плачь, мама, ведь не на войну еду, а все равно что в гости к Орлову, — утешал Михаил мать и, поцеловав ее в последний раз, вскочил в седло. — До свиданья, мама!

— С богом, Мишенька, храни тебя казанская божья матерь.

Перекрестив сына, Платоновна долго смотрела вслед казакам. Вот уж и не видно их стало в густом морозном тумане; постепенно замирая, затих топот копыт, а она все стояла у ворот, и слезы крупными горошинами катились и катились из глаз…

Часть третья

Глава I

Как ни сурова была зима в этом году, во второй половине февраля морозы сдали, наступила оттепель. День к этому времени заметно прибавился, и с крыш, образуя длинные сосульки, зазвенела веселая капель. Оголились южные склоны сопок, почернели унавоженные за зиму, до блеска укатанные дороги, а в свежем, стеклянно чистом воздухе уже улавливались запахи весны: еле ощутимый душок оттаявшей березовой почки, тальниковой и черемуховой коры. Много в эту зиму выпало снегу, и теперь большие заносы его поверху таяли, слепили глаза лесовозам и охотникам, а по ночам их вновь сковывало морозом, отчего образовывался такой крепкий наст, что местами он выдерживал коня.

Дороги день ото дня портились все сильнее, и люди спешили закончить вывозку сена, запастись дровами и всем тем, что удобнее вывезти из лесу в зимнее время на санях. Об этом и думал Антип Тюкавкин, едучи из лесу с дровами.

«Да много ли навозишь на одной-то лошаденке, — горестно размышлял он, шагая за возом. — А надо бы жердей запасти, кольев, развалилась городьбишка-то. Да и огород надо подправить, не успеть, никак не успеть. Э-эх, не миновать идти к Шакалу, попрошу на недельку коня под работу, на двух-то все-таки подвезу кое-что…»

С этими мыслями подъезжал Антип к селу. День еще только начинался, над селом вставало ласковое весеннее солнце, пригревало. В оградах, на пригретых солнышком завалинках копошились, кудахтали куры, радехонькие, что хозяева выпустили их на волю из тесных и душных зимних курятников. Чьи-то ребятишки гнали коров на водопой, а следом за ними баба с ведрами на коромысле. Она-то и рассердила Антипа, перейдя ему дорогу.

— Куда тебя черти несут с пустыми-то ведрами! — грозя кулаком, прикрикнул на бабу Антип. — Не видишь, человек едет, дура лупоглазая, хоть варежку бы кинула в них.

Он хотел ругнуть ее еще покрепче, но в это время увидел шагающего навстречу ему писаря Семена, подумал про себя: «Вот бы поговорить с Сенькой насчет коня-то. Да уж не стоит теперь, пустой разговор».

Но, к немалому изумлению Антипа, писарь сам заговорил с ним, чего Антип никак не ожидал, потому что был он чуть не самым последним бедняком в Антоновке.

— Здравствуй, Антип! — замедляя шаг, первым поздоровался писарь.

— Здравствуйте, Семен Саввич. — Антип остановился, тронул рукавицей шапку.