Читать интересную книгу Происхождение всех вещей - Элизабет Гилберт

И теперь, в результате одного из величайших совпадений в истории науки, оказалось, что оригинальную идею Дарвина — которую он втайне вынашивал почти двадцать лет — только что почти слово в слово изложил практически неизвестный тридцатипятилетний натуралист из Уэльса, страдавший от малярии на другом конце света.

Лондонские источники Альмы сообщали, что, получив письмо Уоллеса, Дарвин был вынужден обнародовать свою теорию естественного отбора, так как боялся утратить свое право на саму идею, если Уоллес решит опубликовать свой труд первым. Какая ирония судьбы, решила Альма, Дарвин, кажется, испугался, что в борьбе за право обладания идеей о выживании видов в ходе конкурентной борьбы его победит конкурент! Будучи джентльменом, Дарвин решил, что письмо Уоллеса должно быть представлено Линнеевскому обществу 1 июля 1858 года вместе с его собственными исследованиями и доказательствами того, что идея естественного отбора, легшая в основу его теории, разумеется, изначально принадлежала ему, Дарвину. Вскоре после этого — всего через полтора года — вышла в свет книга «Происхождение видов…». Такая спешка навела Альму на мысль, что Дарвин запаниковал — и недаром! Ведь натуралист из Уэльса наступал ему на пятки! Как многие животные и растения, почувствовав угрозу уничтожения или нападения, Чарлз Дарвин был вынужден стремительно двигаться вперед, действовать, меняться. Альма вспомнила слова, которые написала в своей версии теории: «Чем сильнее кризис, тем быстрее происходит эволюция».

Сомнений быть не могло: первым, кому пришла в голову идея естественного отбора, был Дарвин. Но он был не единственным, у кого она возникла. Да, была еще Альма, но был и еще один человек — Альфред Рассел Уоллес. Узнав об этом, Альма была несказанно поражена: такое совпадение в мыслях казалось невозможным. Однако мысль о существовании Уоллеса приносила Альме и странное облегчение. Ее грело осознание того, что она не одинока. Был еще где-то человек, который думал так же, как она. Уиттакер и Уоллес стали соратниками, хотя Уоллес, разумеется, не знал об этом, ведь Альма была известна в мире науки еще меньше, чем он. Но Альма-то знала. Она чувствовала, что он где-то рядом — ее странный младший брат по уму. Будь она более религиозной, то поблагодарила бы Бога за то, что на свете есть Альфред Рассел Уоллес, ведь именно это чувство тайного родства помогло ей с изяществом и спокойствием, без обиды, отчаяния и стыда, пережить всю шумиху, что окружала мистера Чарлза Дарвина и его великую, революционную, изменившую весь мир теорию.

Пусть Дарвин войдет в историю, но у Альмы был Уоллес.

Это и стало ее утешением — по крайней мере, на время.

* * *

А время шло. И шло оно, пожалуй, быстрее, чем когда-либо раньше.

Близились к концу шестидесятые годы девятнадцатого века. В Голландии все было спокойно, но Соединенные Штаты раскололись на две части, вступив в чудовищную войну. В эти ужасные годы научные дебаты утратили для Альмы прежнюю ценность — из дома приходили страшные вести о бесконечном жестоком кровопролитии. В битве при Антиетаме погиб старший сын Пруденс — он был офицером. Два ее юных внука умерли от болезней в лагере, не успев ступить на поле боя. Всю свою жизнь Пруденс сражалась за то, чтобы покончить с рабством, и теперь рабство отменили, но в этой борьбе она потеряла трех своих самых близких людей. «Я радуюсь, а потом оплакиваю их, — писала она Альме. — А потом оплакиваю снова». В который раз Альма подумала о том, не вернуться ли ей домой, и даже написала об этом сестре, но Пруденс ответила, что ей лучше оставаться в Голландии. «Сейчас народ наш слишком опечален, — сообщила Пруденс. — Оставайся там, где мир спокойнее, и радуйся этому покою».

Каким-то чудом Пруденс удалось всю войну продержать школу открытой. Женщина выстояла и даже приняла в школу новых сирот. Потом война закончилась. Убили президента. Но страна выстояла. Закончилось строительство трансконтинентальной железной дороги. Альма думала: «Может, хоть это скрепит Соединенные Штаты — прочные стальные стежки великой железной дороги». С безопасного расстояния Америка казалась Альме местом, развивающимся дикими темпами. Альма была рада, что находится не дома. Ей казалось, что Америку она уже не узнает — а та не узнает ее. Ей нравилось быть голландкой, быть ученым, быть ван Девендером. Каждой весной она брала отпуск и путешествовала по Европе, собирая мхи. Она довольно хорошо изучила Альпы, шагая среди величественных вершин со своей тростью и набором для коллекционирования, и полюбила их. Альма проводила дни, занимаясь именно тем, чем всегда хотела, — изучала мхи и читала научные журналы. Она превратилась в старую леди, чрезвычайно довольную жизнью.

Наступили семидесятые. В мирном Амстердаме Альма разменяла восьмой десяток, но по-прежнему посвящала себя работе. Она ухаживала за пещерой мхов и часто читала лекции по бриологии в «Хортусе». Но бродить по горам стало тяжеловато. Зрение ухудшалось, и Альма волновалась, что вскоре не сможет отличить один вид мха от другого. Предвидя эту грустную неизбежность, она стала тренироваться работать с мхами в полной темноте, чтобы научиться различать их на ощупь, и достигла в этом довольно больших высот. (Ей было вовсе не обязательно вечно видеть мхи, но она хотела их знать.) К счастью, в работе у нее появилась превосходная помощница. Ее любимая внучатая племянница Маргарет, которую все звали Мими, искренне заинтересовалась мхами и вскоре стала ее протеже. Закончив образование, Мими начала постоянно работать с Альмой в «Хортусе». С помощью девушки Альма написала обширный двухтомный труд, озаглавленный «Мхи Северной Европы» — он был хорошо встречен в научных кругах. Книга сопровождалась красивыми иллюстрациями, хотя с Амброузом Пайком иллюстратор бы, конечно, не сравнился.

Впрочем, с Амброузом Пайком не сравнился бы никто.

На глазах Альмы Чарлз Дарвин становился все более прославленным ученым. Она ему не завидовала: Дарвин заслужил славу и держался с поразительным достоинством. Он продолжал свою работу над теорией эволюции с типичным для себя мастерством и осмотрительностью. В 1871 году он опубликовал исчерпывающий труд «Происхождение человека», где наконец применил принципы естественного отбора и к людям. Он мудро поступил, прождав так долго, подумала Альма. К тому времени сделанный им вывод (да, все мы обезьяны) уже совсем не казался шокирующим. Все одиннадцать лет, с момента первого появления труда «Происхождения видов…», мир предвидел, что «обезьяний вопрос» все-таки будет задан, и муссировал эту тему. Участники дебатов разбились на два лагеря, писали научные работы, выдвигали бесчисленные аргументы и опровержения. А Дарвин как будто ждал, пока весь мир свыкнется с мыслью, что, возможно, Бог и не создал человечество из пыли, и лишь потом вынес свой, тщательно обоснованный вердикт по этому поводу. Альма снова прочла книгу внимательнее всех. Та ее просто восхитила.

Но Альма по-прежнему не увидела разгадки парадокса Пруденс.

О своей собственной теории эволюции и любопытной связи с Дарвином она так никому и не рассказала. Ее по-прежнему куда больше интересовал ее тайный собрат, Альфред Рассел Уоллес. Все эти годы она внимательно следила за его карьерой, радуясь его успехам, как своим, и горько переживая его неудачи. Поначалу ей казалось, что Уоллесу вечно суждено быть всего лишь приложением к Дарвину, ведь почти все шестидесятые годы он посвятил написанию работ, в которых отстаивал теорию естественного отбора. Но потом Уоллес вдруг резко сделал крен в сторону. В середине шестидесятых он увлекся спиритизмом, гипнозом и месмеризмом и начал писать труды в защиту наук, которые люди уважаемые называли не иначе как оккультными. Альма почти слышала, как по ту сторону Ла-Манша Чарлз Дарвин раздосадованно ворчит, ведь имена этих двух людей были неразрывно связаны, а Уоллеса, похоже, занесло совсем в сомнительные и ненаучные дали. То, что он посещал спиритические сеансы и клятвенно заверял, что говорил с усопшими, еще можно было простить, но его публикации в защиту подобного поведения с названиями вроде «Научный аспект сверхъестественного» были совершенно недопустимы.

Однако, узнав о чудаковатых воззрениях Уоллеса и ознакомившись с его пылкой и бесстрашной аргументацией, Альма почему-то полюбила Уоллеса еще сильнее. За прошедшие годы она узнала его (узнала анонимно и на расстоянии, разумеется) как смелого мыслителя, и чем старше становилась, тем больше ценила в нем эту смелость. Ее собственная жизнь становилась все спокойнее, но Уоллес по-прежнему поднимал громкий шум везде, куда ни попадал. В нем не было ничего от аристократической сдержанности Дарвина; озарения, случайные идеи и непроверенные теории сыпались из него как из рога изобилия. И Уоллес никогда подолгу не придерживался одной теории, как бабочка порхая от причуды к причуде.