Читать интересную книгу Происхождение всех вещей - Элизабет Гилберт

Ну зачем человеку так поступать?

Стоило Альме подумать о Пруденс, как она вынуждена была снова и снова задавать себе этот вопрос, и стоило ей его задать, как теория обусловленных соперничеством мутаций рассыпалась в прах. Ибо Пруденс Уиттакер-Диксон была отнюдь не единственным примером самопожертвования. Но зачем людям делать что-то, что не в их интересах? Она могла довольно убедительно обосновать, зачем, скажем, матери идут на жертву ради своих детей (поскольку сохранение жизни потомства является первостепенной задачей для продолжения рода), но не могла объяснить, для чего солдат бросается на штыки, чтобы уберечь раненого товарища. Как этот поступок будет способствовать продолжению рода покойного? Никак — своим самопожертвованием погибший солдат устранился из конкурентной борьбы за жизнь на Земле, которая является неотъемлемой частью существования, и таким образом лишил себя шансов на победу или доминирование.

Не могла Альма объяснить и того, почему голодающий узник делится пищей с сокамерником.

Не могла она объяснить и того, зачем женщина бросается в канал, чтобы спасти младенца, который был даже не ее ребенком, и сама тонет — это недавно произошло совсем рядом, на соседней с «Хортусом» улице.

Альма не знала, повела бы она себя столь же благородно, окажись она перед таким выбором, однако другие люди, несомненно, именно так и поступали, причем на каждом шагу. Альма ни капельки не сомневалась, что ее сестра (или преподобный Уэллс из залива Матавай — еще один пример невероятной доброты) не колеблясь бы отказалась от еды, если бы от этого зависела жизнь другого человека, и без всяких колебаний могла бы погибнуть или покалечиться, чтобы спасти чужого ребенка — или даже чужого кота!

Мало того, в мире природы не было аналогов подобным крайним примерам человеческого самопожертвования — по крайней мере, насколько ей было известно. Да, безусловно, в пчелином рою, волчьей стае, птичьей стае и даже в колонии мхов отдельные особи порой жертвовали собой ради общего блага. Однако эти жертвы действительно шли на пользу всей стае или колонии, и потому их можно было объяснить. Но никто никогда не видел волка, который пытался бы спасти жизнь пчелы. Никто никогда не видел стебель мха, который предпочел бы умереть по своей воле, намеренно отдав свой драгоценный запас воды муравью просто по доброте душевной!

Это и были те самые аргументы, что так раздражали ее дядю, когда они с ним засиживались допоздна в гостиной, год за годом пытаясь найти ответ на этот вопрос. Настала весна 1858 года, а они все еще спорили.

— Нельзя же так зацикливаться на мелочах, — говорил Дис. — Напечатай труд в том виде, как есть.

— Как же мне не зацикливаться, дядя, — с улыбкой отвечала Альма. — Не забывай — я унаследовала материнский ум.

— Опубликуй работу, Альма, — повторял он. — Пусть весь мир спорит, зато мы отдохнем от этих утомительных баталий.

Но она была непреклонна.

— Если даже я вижу нестыковки в своих рассуждениях, то другие точно увидят, и тогда никто не примет меня всерьез. Если моя теория мутаций действительно верна, она должна быть верна для всего мира природы, и для людей в том числе.

— А ты сделай для людей особую оговорку, — предложил как-то дядя, пожав плечами. — Аристотель же сделал.

— Но это же не великая цепь бытия, дядя. Этические и философские рассуждения меня не интересуют; меня интересует универсальная биологическая теория. Законы природы не допускают особых оговорок, иначе они не были бы законами. Ведь сам посуди, дядя, в законе о силе притяжения для Пруденс нет особой оговорки. Вот и в теории мутаций для нее не должно быть оговорок, если эта теория действительно верна. Если же эта теория на Пруденс не распространяется, значит, она неверна.

— Сила притяжения? — Дядя закатил глаза. — Боже, девочка, да ты сама себя послушай. Теперь ты хочешь быть Ньютоном!

— Я хочу оказаться права, — поправила его Альма.

Спору нет, Альме самой хотелось опубликовать свою работу, но загадка благородства ее сестры (и следовательно, благородства всех людей) была настолько противоречивой, что вынуждала ее бездействовать. Порой, отбросив серьезность, Альма находила этот парадокс почти комичным. Ведь все ее юные годы Пруденс воспринималась ею как большая проблема, и даже сейчас, когда Альма научилась любить, ценить и уважать свою сестру всем сердцем, Пруденс по-прежнему оставалась для нее проблемой.

— Иногда мне кажется, что лучше бы я вообще больше не слышал имени Пруденс в своем доме, — заявил как-то дядя Дис. — Хватит с меня этой Пруденс.

— Тогда объясни, — не унималась Альма, — зачем она усыновляет осиротевших детей негритянских рабов? Зачем отдает бедным все, что у нее есть? Какое преимущество это ей дает? Какая польза от этого ее детям или ее роду? Объясни!

— Это дает ей преимущество, Альма, потому что она христианская великомученица и ей нравится время от времени чувствовать себя распятой на кресте — видимо, ее это поднимает в собственных глазах. Мне хорошо известен такой тип людей, моя милая. В свои годы и ты, поди, успела понять, что в мире есть люди, которым помощь ближнему, самопожертвование и собственные мучения так же в радость, как иным разбой, насилие и убийство. Такие занудные экземпляры редко встречаются, но все же существуют.

— Но тут мы снова подходим к сути проблемы, — парировала Альма. — Ведь если моя теория верна, этой свойственной лишь людям тяги к бескорыстному служению — между членами одной семьи, незнакомцами, людьми и некоторыми животными — вообще не должно существовать! Не забывай, дядя, мой трактат не называется «теорией о том, как приятно жертвовать собой».

— Опубликуй работу, Альма, — устало проговорил Дис. — Твоя теория — прекрасный научный труд в том виде, в каком есть. Опубликуй ее, и пусть над этой дилеммой бьется весь мир.

— Я не могу ее опубликовать, — уперлась Альма, — пока там не над чем будет биться.

Таким образом, разговор этот вернулся к своему началу и закончился, как всегда, тем же досадным тупиком. Дядя Дис взглянул на Роджера, свернувшегося калачиком у него на коленях, и проговорил:

— Ты бы спас меня, если бы я тонул в канале, правда, дружок?

В ответ Роджер замахал тем, что было у него вместо хвоста, выражая свое полное согласие.

И Альма должна была признать: Роджер, пожалуй, действительно бы спас дядю Диса, если бы тот тонул в канале, или очутился запертым в горящем доме, или голодал в тюрьме, или лежал бы под руинами обрушившегося здания. А Дис сделал бы то же для него. Любовь, мгновенно возникшая между дядей Дисом и Роджером, оказалась долговечной. С той самой минуты, как они встретились, их никогда не видели порознь — старика и его пса. После своего приезда в Амстердам четырьмя годами ранее Роджер очень быстро дал Альме понять, что он больше не ее пес, что на самом деле он никогда не был ее псом или псом Амброуза, а все это время был собакой дяди Диса — такова уж была его судьба, ничего не попишешь. Тот факт, что родился Роджер на далеком Таити, а Дис ван Девендер жил в Голландии, по мнению Роджера, видимо, являлся результатом прискорбной бюрократической ошибки, которая теперь, к счастью, была исправлена.

Что касается роли Альмы в жизни Роджера, то, очевидно, она была для него лишь удобным курьером, ответственным за перевозку нервной маленькой рыжей собачки через полмира, чтобы человек и пес наконец воссоединились в вечной и преданной любви, как и должно было случиться.

В вечной и преданной любви.

Но почему?

Роджер был еще одной фигурой, которую Альма совсем не понимала.

Их было двое — Роджер и Пруденс.

* * *

Пришло лето 1858 года, а с ним и внезапная череда смертей. Началось все в последний день июня, когда Альма получила письмо от своей сестры Пруденс из Филадельфии — ужасный перечень прискорбных известий.

«Мне надо сообщить тебе о трех смертях, — предупреждала Пруденс в первой же строке. — Полагаю, сестра, тебе лучше сесть, прежде чем читать дальше».

Альма садиться не стала. Читая грустное письмо из далекой Филадельфии, она стояла в проеме прекрасного дома ван Девендеров на Плантаге-Парклаан, и руки ее тряслись от горя.

Во-первых, сообщала Пруденс, в возрасте восьмидесяти семи лет скончалась Ханнеке де Гроот. Старая домоправительница умерла в своих покоях в погребе «Белых акров». По всей видимости, умерла она во сне и не страдала.

«Не возьму в толк, как мы будем жить без нее, — писала Пруденс. Полагаю, нет надобности напоминать тебе, сколько добра и пользы она принесла этому дому. Она была мне как вторая мать, и знаю, что и тебе тоже».

Но едва обнаружили тело Ханнеке, как в «Белые акры» прибыл посыльный с сообщением от Джорджа Хоукса. Тот писал, что Ретта, которую «за эти годы безумие преобразило до неузнаваемости», скончалась в своей палате в приюте для умалишенных «Керкбрайд».