и тело среагировало единственным доступным ему способом. Эгинеев метнул нож, метнул вслепую – перед глазами долго еще плясали разноцветные пятна – и не промахнулся. Кэнчээри потом долго пытался понять, как это у него получилось непромахнуться.
Получилось. Олег до сих пор под впечатлением ходит и даже запустил сплетню, дескать, Эгинеев – не простой мент, а «самый настоящий бывший спецназовец, который в менты пошел исключительно для того, чтобы мочить разных ублюдков». Доказывать обратное Эгинеев не собирался – обойдутся, может, хоть уважать станут – но сам каждый вечер, засыпая, пытался понять, как же это у него получилось. До сих пор из десяти бросков по мишени набивал максимум восемьдесят балов, результат, конечно, неплохой, но…
Но лезвие пробило височную кость и застряло, ребята говорили, что для того, чтобы вынять нож, пришлось подпиливать кость, но эти подробности Кэнчээри старался забыть. Он сделал то, что должен был сделать, а уж Господь ему помог или Дьявол – дело третье.
С разбитым зеркалом, конечно, нехорошо получилось, но Эгинеев готов был поклясться чем угодно и на чем угодно – он зеркало не трогал. Наверное, просто не выдержала двойного веса, а хозяин разорался. Нет бы спасибо сказать за спасение, сразу в крик. Впрочем, чего еще от такой странной личности, как Аронов, ждать?
Вот Лехин – совсем другое дело, Марат Сергеевич – человек не только обходительный, но и разумный, мигом все понял и партнера своего успокоил. Хотя чего нервничать, подумаешь, зеркало, да на любом рынке таких зеркал немеряно, даже еще лучше.
В общем, история получилась громкая, на взгляд Эгинеева, не привыкшего к славе, чересчур уж громкая, зато начальство заметило, теперь, возможно, майора дадут…
Правда, оставалось еще одно дело… чрезвычайно важное дело, можно сказать, жизненно важное, но Кэнчээри не сомневался, что справится.
Химера
Теперь я знаю: Господь создал боль специально для того, чтобы жизнь стала ярче. Каждый вздох, каждое движение отзывались болью, но я радовалась. Я жила. Жила и дышала. Жила и пила апельсиновый сок – холод, легкая горечь и замечательный желтый цвет. Жила и смотрела в окно – мелкий снег и морозные узоры. Если подышать на стекло, образуется маленький теплый круг, на котором можно написать свое имя. Или что-нибудь еще, например, «я живу», а потом смотреть, как слова медленно зарастают ледяной крупой. Боль – невысокая плата за подобное удовольствие.
Врачи говорят, что скоро и боль пройдет, что ничего серьезного и шрамов не останется, но глубокие раны болят меньше, чем мелкие порезы, такие как у меня, поэтому нужно терпеть. Я терплю, мне даже нравится, нет, не боль, а способность ее испытывать, способность жить.
Правда, скоро меня выпишут и где я буду дальше реализовывать эту самую способность не совсем понятно, но разве это так уж важно? В конечном итоге осталось подземелье, вернусь туда, сделаю ремонт, заработаю денег и… буду жить.
На стекле остались опечатки моих ладоней. Клинику оплатил Лехин, но на этом благотворительность закончилась. Ни у Аронова, ни у Лехина не нашлось времени на то, чтобы навестить меня. Да и если разобраться, то они совсем не обязаны были навещать, я же не родственница, не подруга, я – бывший проект, вещь, о которой в силу сложившихся обстоятельств нельзя просто забыть. Единственными же посетителями были репортеры и милиционеры, право слово, не знаю, кто хуже. Наверное, все-таки репортеры, во всяком случае, следователя не интересовало, испытывала ли я сексуальное возбеждение в тот момент, когда убийца ножом рисовал на моей коже.
Шум в газетах поднялся невероятный, как же, Иван Шерев, заслуженный, уважаемый, обожаемый Иван Шерев и убийца, в это сложно поверить. И люди не верили, газеты пестрели «письмами от читателей», опросами общественного мнения, обещаниями провести «независимое расследование» и выпадами в сторону «прокуратуры, порочащей имя известного человека».
В палату заглянула Элечка, милая девочка и ко мне относится хорошо, мы с ней даже подружились.
– К тебе посетитель.
– Репортер?
– Неа.
– Значит, из милиции.
– Говорит, что из милиции, но… – Элечка скорчила рожицу. – Какой-то он не такой…
Он и в самом деле был не таким, во всяком случае, не таким как я привыкла. Толстый ангоровый свитер придавал Эгинееву сходство с медведем, а круглые очки на носу смотрелись и вовсе потешно.
– Не знала, что у тебя проблемы ос зрением.
Он смутился, покраснел и неловко сунув в руки пакет, пробормотал.
– Это тебе. Здравствуй.
– Здравствуй.
– Вот… решил навестить…
– Я рада. – Чувствовала я себя хуже нету, как-то сразу осознала собственную ущербность и неприякаянность. Пустая палата, ни цветов, ни открыток с пожеланиями скорейшего выздоровления, ни фруктов, ни журналов, ничего свидетельствующего, что обо мне не забыли.
– А у тебя тут… мило.
– Лехин оплатил.
– А… понятно. Марат Сергеевич в этом плане правильный человек.
– Может быть.
Странный у нас разговор, разговор ни о чем. Эгинеева понимаю, чувство долга и все такое, но потом он уйдет, а мне станет больно, гораздо больнее, чем сейчас, и это будет другая боль, проклятая, ядовитая, вероятно, мне даже покажется, что зря я тогда не спрыгнула, но потом боль уйдет и кощунственная мысль вместе с ней.
Чтобы отвлечься от неправильных мыслей, я заглянула в пакет. Внутри лежала коробка, а в коробке маленькое, в полторы мои ладони, дерево, самое настоящее дерево с толстым, покрытым золотисто-бурой корой стволом, причудливо изогнутыми ветвями и совсем уж крошечными – как только рассмотреть – листочками. Чудо росло в плоском горшке, размером чуть больше пепельницы.
– Что это?
– Бонсай. Я сначала цветы хотел купить, а потом увидел и… – Эгинеев запнулся, не зная, что дальше сказать. Дерево я поставила на тумбочку возле кровати, оно замечательное, такое маленькое и такое настоящее, живое. Но разговор следовало продолжить, и я спросила:
– Как расследование.
– Потихоньку, – Эгнеев поправил съезжающие очки. – Мария Аронова во всем созналась, причем сама, безо всякого давления. Истеричная дамочка. Представляешь, она покаялась даже в том, что убила Августу Подберезинскую, якобы ревновала ее к Лехину и хотела оградить любимого от домогательств.
– Лехину?
– Я сам удивился. Маша твердит, что у Августы роман был именно с Лехиным, а Аронов прикрывал парочку, в принципе, это не так и важно, результат-то один. Маша утверждает, что хотела лишь испугать, что в лаборатории тиатонин не хранили вместе с ядоми и поэтому она не знала, что от одной капли умереть можно, но я не верю. Во всяком случае, Сумочкина она отравила вполне сознательно, и Марата Сергеевича тоже не по ошибке убить хотела. Опять же глупо, если она его