— Возможно, механик, — русский смотрел в упор, — но, набирая людей, я беру на себя ответственность за их жизнь и за жизнь машин. Поэтому для уверенности я желал бы знать, какое случайное дело привело вас в такой вид?
Пит встал и горько вздохнул. Счастье начало внезапно и стремительно проваливаться в пустоту. Не рассказать нельзя, а рассказать тоже бесполезно. Вряд ли русский командор захочет иметь дело со скандалистом и драчуном. Все пропало.
— Нет, сэр, — сказал он захолодевшим голосом, — это не имеет отношения к работе. Но я вас понимаю и сам поступил бы так же. Разрешите уйти, сэр?
Он сделал шаг к двери, но Девиль поймал его за рукав.
— Простите, сэр, — сказал он, обращаясь к русскому, — этот парень сегодня поглупел, но, ручаюсь, завтра он будет опять нормальным. Он прав — это не имеет никакого отношения к работе. Все это вышло из-за командора Слайпни.
— Кто такой командор Слайпни? — Русский высоко поднял брови.
— Командор Слайпни, сэр, — русский пилот, который разыскал во льдах Бена Эйельсона и Борланда.
— Слепнев? — спросил русский.
— Совершенно верно, сэр. Это мы его так называем.
— Хорошо. Чем виноват командор Слепнев в синяке механика?
— Видите, сэр! Он поспорил с одним из наших парней, который утверждал, что командор Слайпни никуда не годный летчик. А в Америке уважают командора Слайпни. Тогда парни подрались, и Пит своротил рожу этому прохвосту, но пострадал сам.
Пит хмуро смотрел в пол, пока Девиль объяснялся за него. Ему было стыдно и не по себе.
— Это любопытно, — услыхал он голос русского, — тогда, механик, я думаю, что ваши синяки меня вполне устраивают.
Он опять что-то сказал другим русским. Сразу заговорили все громко и весело и начали жать руку Питу. Он совсем растерялся. Поднял глаза и увидел перед собой невысокого, с добрым курносым лицом человека. Человек смотрел на него мечтательными водянисто-зелеными зрачками.
— Пилот Блиц, механик! Он ведает всей материальной частью. По всем делам, связанным с оборудованием машин, обращайтесь к нему, — представил командор.
Пит крепко стиснул руку Блица. Пилот ему понравился.
— Теперь, механики, спустимся вниз, в номер нашего консультанта, юриста торгового представительства. Там мы подпишем контракт, вы получите чеки. Завтрашний день на прощанье и сборы, а послезавтра прошу в семь утра быть на аэродроме.
Русский распахнул дверь, пропуская бортмехаников.
8
Спокойная вода бассейна гидроаэродрома рябила серебряной чешуей. Два голубых самолета стояли на буйках, пришвартованные хвостами к стенке, тихо подрагивая на воде. Блиц в складном резиновом тузике, подгребая веслом, вертелся у самолетов, приглядываясь, ощупывая, втягивая голову в плечи, нахохленный, как заботливая наседка, кружащая подле выводка. Мочалов сидел на стенке, спустив ноги к воде, и с улыбкой наблюдал за Блицем.
Блиц подобрался под плоскость, снизу пощелкал по ней, подгреб к фюзеляжу и нежно провел ладонью по зеркальному голубому лаку. Поглядел на ладонь и просиял.
— Что? Нравятся самолетики? — спросил Мочалов.
Блиц выбрался из-под крыла, выпрямился и, положив весло поперек тузика, неопределенно хмыкнул.
— Что мычишь?
— Как сказать, — Блиц мотнул головой, — вроде… буржуазной… дамочки.
— То есть? — не понял Мочалов. — Ты внятней говори.
— Жульничество, — сказал Блиц и сделал длительную паузу, — сверху шик… под шиком пшик… На крыльях… батист… бабьи подштанники. Шасси — спички… Только на асфальт… садиться. На фу-фу строено…
— Думаешь, на льду засыпаться можно?
Не отвечая, Блиц подгреб к стенке и протянул руку.
— Дай папиросу.
Мочалов сунул ему портсигар. Блиц взял папиросу и закурил. Прищурясь, смотрел на поползшие дымные ниточки. Повел бровью.
— Засыпаться?.. Даже… очень… просто. И Марков ругается… соломенные машины.
— Ерунда! — Мочалов поднял плечи. — Ведь летают американцы — и ничего. Что же, мы хуже?
— Это… верно, — сказал Блиц, опять подумав. — Хотя Рид расквасился… летевши к Слепневу.
— Оттого расквасился, что фасон ломал. Пыль в глаза хотел пустить перед Слепневым. Сесть на ропаках на три точки. Думал не о самолете, а о своем гоноре. А при осторожности не страшно. Безаварийность — это осторожность.
Блиц закрепил конец линя тузика в кольцо стенки и вылез наверх.
— Осторожно все можно.
Мочалов засмеялся.
— Ишь развезло тебя сегодня на разговор. Стихами даже жаришь.
Блиц широко развел руки, вытянул большой палец и покачал им перед носом Мочалова.
— Настроение… у меня… во! Лететь будем… Соскучился… без воздуха. От радости не знаю… что сделать.
И вдруг толчком в плечи опрокинул Мочалова на спину. Мочалов не успел опомниться — Блиц уже сидел на нем, тузил под бока, тискал и хохотал. Тогда на Мочалова тоже накатил приступ неудержимого мальчишеского буйства. Он, в свою очередь, сдавил Блица, и оба завозились, кувыркаясь на нагретых каменных плитах и повизгивая, как расшалившиеся щенки. Наконец, извернувшись, Мочалов выпростался наверх и навалился на Блица, притиснув к земле его раскинутые руки.
— Шалишь, — кричал он, отбивая попытки Блица освободиться, — врешь! Уложен на лопатки. Сдавайся на милость. А то возьму за ноги и окуну в воду.
Продолжая возню, он оглянулся и увидел вылезшего из кабины на крыло бортмеханика Митчелла. Он смотрел на летчиков. Поймав взгляд русского командора, Митчелл осторожно спросил:
— Прикажете помочь, сэр? Или позвать полисмена?
Мочалов выпустил Блица и расхохотался:
— Не требуется, механик. До этого не дошло. Мы просто шутили… понимаете? Дурака валяли, — закончил он по-русски, не найдя соответствующего английского выражения.
Белесые брови Митчелла слегка приподнялись.
— Да, сэр, — вежливо, но недоверчиво сказал он.
— Знаете, Митчелл, — Мочалов поморщился, — перестаньте звать меня сэром. Я не сенатор и не шериф. Мне не нравится этот титул.
Вытирая ветошкой масло с пальцев и еще выше приподняв брови, Митчелл спокойно спросил:
— Как прикажете обращаться к вам, сэр?
Блиц фыркнул, зажимая рот. Мочалов растерялся.
— Если вам не удобно называть меня кэмрадом, как принято у нас, можете звать просто пилотом.
— Гуд, пайлот, — коротко ответил Митчелл и снова полез в кабину.
— Верняк, за сумасшедших считает, — флегматически заметил Блиц.
— Ничего, привыкнет… Хотел бы я залезть ему в нутро, — смеясь, сказал Мочалов, — наверно, сплошное удивление. Пусть поудивляется на первых порах — ему полезно. А вообще мы взяли, кажется, неплохих парней. Во-первых, дело знают, во-вторых, тоже молоды, вроде нас. Легче понять друг друга и договориться. Еще не зачерствели. А Митчелл совсем толковый малый. Сегодня утром спрашивает, включили ли мы в снабжение электростельки. А я и не знаю, с чем их едят. Оказалось, у них все летчики в зимнее время пользуют эту штучку. Кладется в сапоги и прямо включается в сеть. Обязательно дома нужно завести. Все ведь в ногах. Как ноги начнут стыть, сразу самочувствие теряешь.
— Это я заметил, — сказал Блиц, — у них… много внимания… к мелочам.
Он откинул обшлаг и посмотрел на часы.
— Ого! Тринадцать двадцать. Скоро штурмана приедут, и… фаруэл, Сан-Франциско.
— Достали ли карты? — взволновался, вспомнив, Мочалов. — Наши все-таки неточны. Эх, была бы Аляска наша, летали бы как дома.
— Достанут, — успокоил Блиц, — обещали ведь… Слушай… у меня что-то под ложечкой… посасывает. Не сходить ли в кафе, пока они приедут.
— Можно, — согласился Мочалов, — зови Маркова.
— Марков… Марков, — закричал Блиц, приставив рупором ладони, — вылезай, пойдем заправимся на дорогу!
Мочалов пересек набережную, направляясь к постройкам. Он нарочно не стал ждать Маркова. С той ночи на пароходе, помня просьбу Маркова оставить его наедине с самим собой, Мочалов уклонялся от непосредственных разговоров с ним, ограничиваясь общими деловыми беседами. В конце концов, если человек нервничает и психует, пожалуй, лучше не нажимать на него. Возможно, в одиночку ему легче перебороть себя и справиться с непонятной депрессией. У всякого свой норов. Один выздоравливает в коллективе, другой в одиночестве. Наблюдая за Марковым со стороны, стараясь не навязываться, Мочалов с радостью замечал, что за трое суток в Сан-Франциско Марков значительно успокоился и выровнялся. Лихорадочная желчность исчезла, он распрямился, окреп и стал похож на прежнего Маркова, отличного, опытного летчика, прекрасного товарища. Было бы очень неприятно потерять его. Маркова любили и уважали в школе за доблестное боевое прошлое, за знания и опыт, за блестящие летные качества. Мочалов, со своими пятьюстами налетанными часами, был недорослем рядом с Марковым, давно потерявшим счет этим часам. И поэтому признаки выздоровления Маркова радовали Мочалова, как радовало бы собственное выздоровление.