я знаю наверно», — пишет Аркадий.
Через полгода после свадьбы приехал в свою деревню помещик Версилов, соблазнил Софью, влюбился в неё, «выкупил» у мужа и увёз с собой. А Макар Иванович (который и до женитьбы был «мрачным»), сделался «странником», странствовал по городам и монастырям, и регулярно два раза в год писал письма с поклонами жене и детям, а в три года раз и самолично навещал их — «являлся домой на побывку и останавливался прямо у матери, которая, всегда так приходилось, имела свою квартиру, особую от квартиры Версилова». И Аркадий особо уточняет: «…замечу, что Макар Иванович не разваливался в гостиной на диванах, а скромно помещался где-нибудь за перегородкой. Проживал недолго, дней пять, неделю». И ещё штрих: Макар Иванович, в отличие от Подростка, которого его княжеская фамилия раздражает и угнетает, «ужасно любил и уважал свою фамилию “Долгорукий”» и именно за то, «что есть князья Долгорукие».
По-настоящему знакомится Аркадий с Макаром Ивановичем в его последний приезд к жене, на закате его жизни. Сам Аркадий, слабый после болезни, встаёт с постели, выходит в другую комнату: «Там сидел седой-преседой старик, с большой, ужасно белой бородой, и ясно было, что он давно уже там сидит. Он сидел не на постели, а на маминой скамеечке и только спиной опирался на кровать. Впрочем, он до того держал себя прямо, что, казалось, ему и не надо совсем никакой опоры, хотя, очевидно, был болен. На нём был, сверх рубашки, крытый меховой тулупчик, колена же его были прикрыты маминым пледом, а ноги в туфлях. Росту он, как угадывалось, был большого, широкоплеч, очень бодрого вида, несмотря на болезнь, хотя несколько бледен и худ, с продолговатым лицом, с густейшими волосами, но не очень длинными, лет же ему казалось за семьдесят. Подле него на столике, рукой достать, лежали три или четыре книги и серебряные очки. У меня хоть и ни малейшей мысли не было его встретить, но я в тот же миг угадал, кто он такой, только всё ещё сообразить не мог, каким это образом он просидел эти все дни, почти рядом со мной, так тихо, что я до сих пор ничего не расслышал.
Он не шевельнулся, меня увидев, но пристально и молча глядел на меня, так же как я на него, с тою разницею, что я глядел с непомерным удивлением, а он без малейшего. Напротив, как бы рассмотрев меня всего, до последней черты, в эти пять или десять секунд молчания, он вдруг улыбнулся и даже тихо и неслышно засмеялся, и хоть смех прошел скоро, но светлый, весёлый след его остался в его лице и, главное, в глазах, очень голубых, лучистых, больших, но с опустившимися и припухшими от старости веками, и окруженных бесчисленными крошечными морщинками. Этот смех его всего более на меня подействовал. <…> что-то детское и до невероятности привлекательное мелькнуло и в мимолетном смехе этого старика. Я тотчас же подошёл к нему…»
Подросток сдружился с Макаром Ивановичем и беседы с ним, рассказы странника (в том числе о купце Скотобойникове и восьмилетнем Мальчике-самоубийце) и поучения, его праведная смерть в кругу семьи кардинальным образом повлияли на душу Подростка, на его мировоззрение, на его «идею».
В черновиках сам Достоевский определил «элемент» в романе, связанный с образом Макара Ивановича — «Древняя святая Русь». Он воплощает лучшие исторически сложившиеся черты русского народа. И «как народ, — подчёркивает писатель, — принадлежит к дворянству». Отсюда и княжеская фамилия — Долгорукий. И этот крестьянин с дворянской фамилией «странник» Долгорукий противопоставлен в романе дворянину «скитальцу» Версилову, что проявляется, в том числе, и в параллельности отдельных эпизодов. К примеру, Версилов поступил вроде бы благородно, отказавшись после долго тяжбы с князьями Сокольскими от наследства в их пользу, но он тем самым поставил под удар благополучие собственной семьи; а Макар Иванович в своё время взял «отступные» с Версилова за жену, не убоявшись пересудов, и, как оказалось, сохранил эти деньги именно для Софьи Андреевны и детей, обеспечив ей старость.
Макар Долгорукий стоит в одном ряду с такими праведниками в мире Достоевского, как Тихон в «Бесах» и Зосима в «Братьях Карамазовых», только, в отличие от них, — принадлежит к кругу простых необразованных людей. Некоторые черты сближают этого героя Достоевского с некрасовским Власом — недаром Версилов, характеризуя Макара, цитирует строки из стихотворения Н. А. Некрасова «Влас» (1854). Стоит вспомнить, что в «Дневнике писателя» за 1873 г. отдельная глава «Влас» была посвящена разбору этого стихотворения. И ещё: в имении родителей писателя Даровое жил крестьянин Макар Иванов — именно так именовался Макар Иванович Долгорукий в подготовительных материалах к роману.
Дроздов Маврикий Николаевич
«Бесы»
Племянник Ивана Ивановича Дроздова — второго мужа Прасковьи Ивановны Дроздовой (Тушиной), жених Лизаветы Николаевны Тушиной. «Этот Маврикий Николаевич был артиллерийский капитан, лет тридцати трёх, высокого росту господин, красивый и безукоризненно порядочной наружности, с внушительною и на первый взгляд даже строгою физиономией, несмотря на его удивительную и деликатнейшую доброту, о которой всякий получал понятие чуть не с первой минуты своего с ним знакомства. Он, впрочем, был молчалив, казался очень хладнокровен и на дружбу не напрашивался. Говорили потом у нас многие, что он недалёк; это было не совсем справедливо…»
Маврикий Николаевич был секундантом своего «приятеля и школьного товарища» Артемия Павловича Гаганова на его дуэли со Ставрогиным.
Но главное, что связано в романе с Маврикием Николаевичем, — его отношения с Лизаветой Николаевной. Он как тень следует повсюду за Лизой, терпеливо сносит все её причуды и капризы (она, к примеру, заставила его прилюдно встать на колени перед юродивым Семёном Яковлевичем), упорно ждёт своего часа, когда, наконец, она остепенится и станет его женой. Но и его терпение оказывается не беспредельным. Он решается даже на безумный поступок — придти к Ставрогину и предложить тому жениться на своей невесте. Причём он сам вслух признаётся, что совершает этим подлость и не перенесёт этого. Николай Всеволодович, разумеется (уж больно тема его интересует-задевает!), тут же спрашивает: «— Застрелитесь, когда нас будут венчать?..» Прямодушный артиллерийский капитан вполне серьёзно отвечает: «— Нет, позже гораздо. К чему марать моею кровью её брачную одежду…» Можно представить, как хотелось, вероятно, желчному цинику Ставрогину в сей момент язвительно как-нибудь издевнуться над этим трогательным признанием, звучащим столь пародийно. Однако ж Маврикий Николаевич дальнейшим простодушием своим его обезоруживает: «— Может, я и совсем не застрелюсь, ни теперь, ни позже…» Но когда Nicolas высказывает вполне резонное, но в то же время