Читать интересную книгу Яковлев А. Сумерки - Неизвестно

Не могу сказать определенно: то ли это было интуитивное озарение, то ли молодой карьерный задор, то ли неуемное тщеславие, пусть и по причинам, которые навсегда останутся загадкой, но Михаил Горбачев совершил личный и общест­венный поступок большого масштаба. Именно в контексте этой позиции я и рассматриваю все мои дальнейшие рассуж­дения об этой личности, в том числе и критические мотивы.

Мы встречались очень часто. А по телефону разговарива­ли почти каждый день и достаточно откровенно. Казалось бы, в этих условиях человека можно разглядеть насквозь, по­знать его вдоль и поперек, уметь предугадывать его действия и понимать причины бездействия. Но, увы, как только начи­наешь думать о нем как о человеке и как лидере, пытаешься придать своим разноплановым впечатлениям какую-то логи­ку, то ощущаешь нечто странное и таинственное — образ его как бы растворяется в тумане. И чем ближе пытаешься к нему подобраться, тем дальше он удаляется. Видишь его по­стоянно убегающим вдаль.

Еще неуловимее становится он, когда начинаешь что-то писать о нем. Только-только ухватишься за какую-то идею, событие, связанные с ним, начинаешь задавать ему вопросы, как собеседник ускользает, не хочет разговаривать, отделы­вается общими словами, оставляя шлейф недоговоренностей и двусмысленностей. Ты просишь его вернуться, объяснить тот или иной факт, понуждая к участию в разговоре, иногда уговаривая, а иногда пытаясь и приструнить грубоватой реп­ликой. Про себя, конечно. И опять то же самое. После вто­рой, третьей фразы обнаруживаешь, что собеседник снова улетучился, испарился.

Во всей этой «игре в прятки» высвечивается любопытней­шая черта горбачевского характера. Не хочу давать оценку этому свойству в целом, но скажу, что эта черта не раз помо­гала Михаилу Сергеевичу в политической жизни, особенно в международной. Он мог утопить в словах, грамотно их скла­дывая, любой вопрос, если возникала подобная необходи­мость. И делал это виртуозно. Но после беседы вспомнить было нечего, а это особенно ценится в международных пере­говорах.

Да, грешил витиеватостями, разного рода словесными хитросплетениями без точек и запятых. Иногда становился рабом собственной логики, которая и диктовала ход и содер­жание разговора, а он становился всего лишь как бы свиде­телем его. Но эта беда в значительной мере функциональна: он умело скрывал за словесной изгородью свои действитель­ные мысли и намерения.

До души его добраться невозможно. Голова его — кре­пость неприступная. Мне порой казалось, что он и сам поба­ивается заглянуть в себя, откровенно поговорить с самим со­бой, опасаясь узнать нечто такое, чего и сам еще не знает или не хочет знать. Он играл не только с окружающими его людьми, но и с собой. Играл самозабвенно. Впрочем, как пи­сал Гёте, «что бы люди ни делали, они все равно играют...»

Игра была его натурой. Будучи врожденным и талантли­вым артистом, он, как энергетический вампир, постоянно нуждался в отклике, похвале, поддержке, в сочувствии и по­нимании, что и служило топливом для его тщеславия, равно как и для созидательных поступков. И напрасно некоторые нынешние политологи и мемуаристы самонадеянно упроща­ют эту личность, без конца читая ему нотации, очень часто пошлые.

Когда я упомянул о словоохотливости Михаила Серге­евича, то тут же пришел на память один из самых первых эпизодов из времени его прыжка во власть. Когда мы с Болдиным — его помощником, отдали ему текст выступле­ния на траурном митинге по случаю похорон Черненко, Гор­бачев сразу же обратил внимание на слово «пустословие». Это словечко вписал я. Моя брезгливость к пустословию бы­ла выпестована опытом многих десятилетий. В условиях, когда страна была придавлена карательной системой боль­шевизма, пустословие стало не только рабочим диалектом партгосаппарата, но и собирательным явлением функци­онального характера. Я возненавидел эту практику бессмыс­ленной болтовни. Тошнит от нее и сегодня.

Потоки слов, бесконечные упражнения в формулировках, спектакли, которые именовались дискуссиями, соревнования в любезностях начальству многие годы служили тому, чтобы скрыть сущностные стороны жизни и реальный ход собы­тий, замазать обилием слов никчемность идей. Унифициро­ванный до предела партгосязык стал своего рода социальным наркотиком. Общество устало от пустой говорильни, которая переросла в психическое заболевание системы.

Я думаю, чувствовал это и Горбачев. При обсуждении предстоящей речи он долго говорил о том, что болтовня гу­бит партийную и государственную работу, подрывает авто­ритет КПСС, что словами прикрывается бездумье и без­делье, — и все в том же духе. Мне импонировала эта тональ­ность, она рождала надежды, а самое главное — доверие к человеку. Критика пустословия прозвучала выстрелом по эпохе слов и одновременно была как бы приглашением к ре­альным делам.

К каким? Об этом мало кто задумывался, но люди жили надеждой на перемены и радовались любому сигналу, пусть и словесному. Как же измучено было общество ложью — всепроникающей и всепожирающей, чтобы порадоваться да­же одному слову, прозвучавшему как некое «откровение».

К чему я это пишу? А к тому, чтобы засвидетельствовать следующее: в первые два года, несмотря на то что любое вы­ступление Горбачева, неважно, длинное или короткое, восп­ринималось с неподдельным интересом, проглатывалось без остатка, сам герой в те годы относился к своим словам береж­но, не один раз говорил нам, чтобы «не растекались по дре­ву», писали яснее и короче. Потом все пошло наперекосяк. Он начал грешить многословием. Порой казалось, что он и сам хотел бы сказать что-то покороче, но неведомая сила, над которой он терял управление, толкала его к новым и новым рассуждениям. Даже толковые мысли, будучи сваленными в одну кучу с банальностями, теряли свое реальное содержание.

В какой-то момент мы, группа, как теперь говорят, спич­райтеров, а раньше обзывались «писаками», решили погово­рить с Михаилом Сергеевичем на эту тему. Это было зимой 1987 года на даче в Волынском. Разговор этот начал я, упирал на то, что обстановка изменилась, жизнь требует конкрети­ки. Для вящей убедительности ссылался на Ленина, который часто выступал по какому-то одному вопросу. Ленин у него был в чести. Впрочем, он и сегодня продолжает иногда «со­ветоваться» с ним.

Поначалу, слушая наши соображения, Горбачев хмурил­ся, затем мы сумели как бы «завести» его. Он присоединил­ся к обсуждению проблемы, добавил несколько слов в поль­зу «краткости и конкретности», то есть вернулся к аргумен­там марта — апреля 1985 года. Мы подготовили речь минут на пятнадцать, к сожалению, не помню, на какую тему. Через день-другой Михаил Сергеевич снова приехал. А мы гадали, пройдет или не пройдет идея нового стиля. Но не только. С моей точки зрения, это был бы серьезный сигнал обществу — наступает время конкретных дел.

Увы, по неулыбчивому лицу Горбачева мы поняли, что все останется по-прежнему. Сначала начались придирки: «речь пустая, одни слова, ничего серьезного» и т. д. На другой день опять заглянул к нам, в Волынское, и сказал, что принял ре­шение и на сей раз выступить, как обычно, с большой речью. Обстановка нелегкая, говорил он, народ ждет ответов на многие сложные вопросы. На том все и закончилось. Михаил Сергеевич еще верил, что «народ ждет», хотя народ «ждать» перестал. А КГБ продолжал кормить его дезинформацией, вводить в заблуждение относительно реальной обстановки. Вдохновляемый подхалимами, он начал говорить о себе в третьем лице: «Горбачев думает», «Горбачев сказал», «они хотят навязать Горбачеву» и без конца ссылаться на «мнение народа».

И потекли невысыхающим ручьем длинные речи — о том, о сем, пятом и десятом. Их начали слушать вполуха, а глав­ное — перестали воспринимать всерьез. Я вижу в этой при­вязанности к многословию не только закостеневшую тради­цию, но и привычный способ скрыться от конкретных воп­росов в густых, почти непроходимых зарослях слов.

Михаил Сергеевич постепенно пристрастился к изобрете­нию разного рода формулировок, претендующих на статус теоретических положений. Он радовался каждой «свежей», на его взгляд, фразе, хотя они уже мало кого волновали, воспринимались как искусственные словосочетания. Жизнь- то быстро шла вперед, формировался новый политический язык, а лидер никак не мог вытащить вторую ногу из вязкой глины уходящей эпохи, совсем уйти от умирающей стилис­тики языка, которую сам же и начал разрушать.

Психологически эту тягу «к необычному» я объясняю тем, что он был поглощен (а это так) не только идеей обще­ственного переустройства, которую ему хотелось объяснить как можно подробнее, но и стеснен особыми качествами, характерными для людей, которые окончили университеты, а вот с хорошим средним образованием отношения у них оставались несколько двусмысленными. Отсюда и «откры­тия» давно известных истин. Впрочем, это не такая уж боль­шая беда.