Читать интересную книгу Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

Поразило Т. Е. Мельник и то обстоятельство, что больная «сразу же признала» ту ручную работу одной из великих княжон, которую Т. Е. привезла с собой для показа в санаторию, а также и то, что Чайковская вспоминала при ней, как лейб-медик Боткин ухаживал за Анастасией Николаевной во время болезни, заботливо укутывая ее в одеяло. «Когда я ее раз укладывала спать, – рассказывала мне Т. Е. Мельник, – больная мне с признательностью сказала: «Совсем, как ваш отец тогда, при кори». В тот же вечер Т. Е. Мельник-Боткина поделилась со мною и своими дальнейшими наблюдениями над больной, еще не вошедшими в дневник Ратлевой. Хозяева замка также рассказали мне о своих впечатлениях. По мнению герцогини, таинственная девушка имеет якобы много сходства с семьей Романовых, но своими манерами скорее напоминает ей императрицу-мать и великую княгиню Ксению Александровну. Саму Анастасию Николаевну ни герцог, ни его семья не знали – видели ее, может быть, совсем маленькой, во время высочайших выходов, да и то не припомнят. Особенно поразило всю семью то обстоятельство, что больная совершенно точно указала, говоря о жемчужных ожерельях: «что каждая из нас (великих княжон) получала раз в год по одной жемчужине, и не от мама, а от России», а также и о том, что ее в семье называли Швибзиг». Я возразил, что это, кажется, не совсем точно. Насколько мне помнится, они получали не раз, а два раза в год по жемчужине, и что вообще об этом может знать всякий, кто читал воспоминания А. А. Вырубовой. Что касается до прозвища «Швибзиг», то оно слишком часто встречается в, к сожалению, опубликованных письмах императрицы и уже давно не является ни для кого особенной тайной. Рассказывали также, что больная после всего происшедшего потеряла совершенно веру в Бога, но все же прошла в один из ближайших дней отслужить панихиду по государю. Свою «бабушку» императрицу Марию Федоровну она желала бы страстно видеть, но в настоящее время на этом не настаивает, «чтобы не повредить здоровью бабушки». Рассказывая про свою молодость, Чайковская говорила, что она лично никогда ни в кого не была влюблена, но что ее сестра Татьяна очень увлекалась великим князем Димитрием Павловичем. Я опять герцогу возразил, что, по моему мнению, а я знаю это наверное, такое ее утверждение далеко от действительности и повторяет лишь распространенные сплетни в обществе, всегда любопытном, но и в большинстве случаев, как и в данном, всегда ошибавшемся. Больная также уверяла, что ее старались перевести в католичество, но что она воспротивилась и осталась православной и т. п.

Вообще мы много и долго говорили в тот вечер, и всего я, к сожалению, из более мелкого, не успел тогда записать, так как это было и не существенно, так как хозяевами и Боткиной указывалось лишь все то, что я уже ранее знал из газетной и книжной полемики. Вспоминается лишь еще чей-то рассказ о том оригинальном способе опознавания таинственной девушки, который был применен по отношению к ней в Париже. Рассказывали, что одной живущей в этом городе «ясновидящей» было предъявлено письмо, написанное когда-то великой княжной Анастасией Николаевной. Ясновидящая, посмотрев на это письмо, сейчас же якобы сказала, что оно писано особой, живущей во дворце и окруженной большим почетом, а потом вдруг воскликнула: «Я вижу кровь, кровь… какой ужас, неужели конец… нет, нет, за ужасом следует спасение…»

Когда той же ясновидящей принесли якобы цветок, присланный Чайковской из Лугано, то она с упреком сказала: «Зачем вы меня спрашиваете о том, кто прислал этот цветок… ведь он от той же самой особы, которая писала письмо из дворца…» Рассказу этому, впрочем, в семье герцога не придавали тогда никакого значения.

Во время тогдашнего вечернего разговора я уверил Т. Е. Мельник, что, кроме волнующего желания выяснить только истину, у меня нет никаких затаенных побуждений. Имя Анастасии Николаевны мне слишком дорого, чтобы наряду с горячим желанием видеть ее спасенной у меня невольно не возникали и такие же искренние сомнения. В ее, Боткиной, незаинтересованность и полную искренность я также верю, как и в свои собственные, и мне крайне тяжело, что мое теперешнее впечатление уже совсем расходится с ее убеждением. Это же, вероятно, чувствовала и сама Татьяна Евгеньевна, так как потом говорила обо мне дочерям герцога6: «Мне очень жаль бедного Анатолия Александровича – он так силится найти хоть какое-либо сходство у больной и ничего ровно не находит». В тот же вечер я сказал и Боткиной, и герцогу, что приехал в Зееон только для того, чтобы поближе посмотреть загадочную больную, а вовсе не для того, чтобы ее допрашивать и мучить расследованиями. Все, что она говорит, я знаю до мельчайших подробностей уже из газет и из писем ко мне великой княгини Ольги Александровны и Жильяра, подолгу видавших и беседовавших с больной. Для меня все эти «изумительные детали» из рассказов Чайковской о прежней ее жизни после недолгого даже вдумывания не кажутся такими непостижимыми. Я им придаю значение лишь постольку, поскольку они позволяют мне выяснить, до какой степени внутренний облик Анастасии Николаевны близко подходит или сильно разнится от такого же облика г-жи Чайковской. Если они обе так разительно не похожи внешне друг на друга (и по лицу, и по фигуре: у Анастасии Николаевны плечи были немного шире и, насколько помню, талия более длинная и довольно короткие ноги), то, может, во внутреннем их мире и можно будет найти еще что-нибудь общее. К сожалению, и тут слишком большое количество противоположностей, вернее, все разбивает совершенно все мои надежды. Сознаюсь, что я приехал в Зееон с уже почти убежденно составившимся у меня представлением, что больная не подлинная великая княжна. Повторяю, что и сейчас меня больше всего укрепило в этом убеждении то обстоятельство, что больная, несмотря на частые встречи, меня совершенно не узнала! Никто и ничто не может теперь меня уверить, что моя милая Анастасия Николаевна при том бодром состоянии, в котором находится сейчас Чайковская, могла бы меня не узнать! Да и я сам чувствую, что, несмотря на все разительные перемены в ее внешности от пережитого и от годов, должен был бы с первого взгляда ее признать. А между тем все в этой девушке продолжает быть мне чуждым!

«А вы все-таки ей что-то собой напоминаете, – сказала мне в ответ Боткина. – Когда мы с ней приехали 3 недели тому назад сюда, у герцога оказался большой альбом с фотографиями из интимной жизни царской семьи. Наша больная чрезвычайно любит именно такие фотографии, и она сейчас же ухватилась за альбом, углубилась в его рассматривание и не выпускает его из своей комнаты – это так понятно, ведь столько в нем напоминаний из ее хорошего прошлого… Так вот, на этих фотографиях изображены в числе других и вы, Анатолий Александрович. На одной из них она остановилась и, показывая на вас (тогда вас еще не было в Зееоне), сказала: «С этим господином я хотела бы поговорить». Такого охотного желания она не высказывала про других. К альбому сзади, правда, приложен и список, что и кого изображают фотографии, но наша больная вряд ли его читала – она вообще совсем плохо может читать…» Я попросил показать мне альбом. Не без сопротивления больной мне принесли его из ее комнаты. Собранные в нем фотографии поразили меня своим подбором и живо напомнили мне прошлое из жизни в Севастополе и Ливадии в 1913 году, а также из жизни в Царском и Ровно уже в военные годы. Все они имелись раньше и у меня. Некоторые даже как будто были лично сняты мною и могли находиться лишь у членов семьи государя и у лиц самой ближайшей свиты. Если бы не другая система наклеивания и не приложенный к альбому список, я мог бы утверждать, что этот альбом принадлежал ранее мне и похищен кем-то при разгроме большевиками моего помещения в Гатчинском дворце. Герцог Лейхтенбергский приобрел его случайно несколько лет назад в Берлине в книжном магазине «Град Китеж», куда этот альбом принес для продажи какой-то неизвестный русский беженец. На фотографии, привлекшей внимание Чайковской, я изображен в довольно большом виде, стоящим лишь вдвоем с великой княжной Анастасией Николаевной и о чем-то, видимо, очень весело с нею беседующим. Как я вспоминаю, эта фотография была снята на берегу дворцового озера в Царском Селе, при купании слона, поднесенного Его Величеству одним из индийских владетелей. Если быть скептиком, а я, несмотря на все стремление к беспристрастию, уже таким в те часы невольно был, то мне очень легко было объяснить это внимание к моей, ей совершенно ранее не известной особе. Если она, как я почти убежден, является лишь душевно, нервно или истерично больной и под влиянием самовнушения и подсказыванием других непоколебимо убеждена, что она является спасенной великой княжной, то, конечно, воображая на карточке себя вместо Анастасии Николаевны, так весело и дружески разговаривающей с каким-то офицером, эта больная Чайковская непременно должна была себе внушить, что и она должна относиться к этому офицеру дружелюбно и непринужденно. Моей фамилии при этом она не могла назвать Боткиной, так же как не могла назвать ни одной из фамилий лиц ближайшей свиты государя. Не узнала также на фотографиях и таких типичных фигур, как флигель-адъютанта Дрентельна и князя Орлова, а между тем память на фамилии и лица даже однажды виденных людей как у государя, так и у его детей была изумительная. Надо все же отметить, что Чайковская быстро признала «саму себя» в действительно на первый взгляд очень неясно и уродливо снятой фотографии Анастасии Николаевны, лежащей на диване на яхте. Но и это объясняется чрезвычайно легко: на этой отдыхающей фигуре было надето то же самое платье «с крапинками», какое было надето и на всех остальных фотографиях, снятых во время пребывания на «Штандарте». Да и фигура Анастасии Николаевны с распущенными тогда волосами резко отличалась от фигур ее сестер и дам свиты, так что всякий, кто знал хоть немного великую княжну или успел изучить ее по фотографиям, мог без всякого затруднения узнать в этой неясной фигуре Анастасию Николаевну. Признала больная и спину государя, не видя его лица на фотографии, снятой на одной из прогулок Его Величества по шоссе в Ровно в 1915 г. Но и тут типичную, всем знакомую фигуру государя было легко определить по его более или менее выдвинутому положению от остальных сопровождавших, да и, кроме того, в отличие от других государь был без амуниции, в той же зимней одежде, как и на соседних фотографиях. В этом же альбоме находилась и одна фотография Анастасии Николаевны, снятой около велосипеда, смеющейся с неимоверно широким ртом. Эта фотография была настолько уродлива, настолько искажала обычные черты лица великой княжны, что ее действительно, если бы опять не то же платье, было бы трудно узнать. Этот снимок привлек надолго мое внимание именно своею уродливостью: г-жа Чайковская удивительно некрасива, и в искаженном на фотографии лице Анастасии Николаевны я силился теперь найти одинаковые черты их «некрасивости». Но и тут у них они были поразительно разные.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});