Добродетели Серебряного века быстро вымерли, как Блок, а пороки жили, и книги Вербицкой казались каким-то, пусть третьесортным, напоминанием о тех прекрасных временах, когда так пахло духами и туманами. И скоро Вербицкая воспринималась уже в одном ряду с Сологубом, потому что обоих запретили; и в 70-е годы у одного друга нашей семьи лежал под диваном полный чемодан мягкообложечной беллетристики десятых годов (Вербицкая, Нагродская, Чарская), и я все это читал с чувством прикосновения к иному, прекрасному миру. Так сейчас некоторые смотрят советское кино, так туристы рассматривают непристойные помпейские фрески ― потому что фрески все-таки лучше вулканического пепла, который их засыпал; но эта ностальгия заслоняет от нас одну важную штуку, ради которой, собственно, я и вспомнил про Вербицкую.
Когда режиссер и киновед Олег Ковалов показал критикам «Остров мертвых», фильм-коллаж из российских игровых и документальных лент с 1901 по 1919 год, я с молодой (1992) наглостью спросил: вам не кажется, что получилась какая-то подмена? У вас в итоге вышло исключительно пошлое время, а ведь это все-таки высший взлет и все такое.
Но оно и было исключительно пошлым, сказал, изумляясь моей наивности, Ковалов: время первого настоящего российского масскульта, кинематографа и Пинкертона. И конфликт этой массовой культуры с настоящей был едва ли не главным содержанием эпохи! Почему блоковская незнакомка в позднейшей вариации движется «средь этой пошлости таинственной»? Да просто ее, этой пошлости, вчера не было, а сейчас она в одночасье расплодилась, почти поглотив мир. Серебряный век запомнился миллионам не как эпоха Блока и Ахматовой, а как время гунияди-яноса и фильмы «Сказка любви неземной»; самым читаемым романом был не «Петербург», а «Санин», и весь бунт футуристов, в основе своей эстетический, был не против социального угнетения, а против вала обывательской культуры, торжествующего китча! Причем китчем уже на другой день становилось все, что вчера было новым словом: родился кинематограф ― и тут же превратился в слезливо-кровавый балаган, родился символизм ― и тут же сделался салонным, и даже футуризм через год перерождается в эго-футуриста Северянина, в шампанские его ананасы; вот против чего они все негодовали, а Ленин был так, сбоку.
Подумавши, я вынужден был признать, что русская революция была явлением по преимуществу эстетическим; конечно, догадаться и прежде можно было ― ведь Маяковскому и его коллегам эта самая революция была нужна не для того, чтобы освободиться от угнетения. Их и при царском строе никто особенно не угнетал. Революция им была нужна, чтобы рисовать на стенах домов, писать стихи на мостах и фасадах; революция уничтожала отжившую культуру, пошлость социального реализма, народничества, символизма, официально-патриотический лубок, салонную плесень! Революция в конечном итоге была бунтом искусства против пошлости, которая опутала и оплела в России решительно все, от кино и до Госдумы.
Иное дело, что пошлость эта отчасти насаждалась искусственно ― в атмосфере государственной тупости и продажности масскульт вынужденно оглупляется, он ведь восприимчив. И никто не стал бы стотысячными тиражами издавать серьезную литературу, как делала это в своей наивной культурной политике советская власть (кое-чего, однако, добившись). Разумеется, глупой власти гораздо выгодней обыватель, ломящийся на кинодраму «Позабудь про камин, в нем погасли огни», нежели обыватель задумывающийся; и в этом смысле Вербицкая ― не просто любимица домохозяек, но серьезный инструмент госполитики, вроде «Комеди-клаба». Беда в том, что производители, увлекшись рейтингом, не замечают то, что я предложил бы назвать «законом Вербицкой»: эстетическое пресыщение наступает быстрей социального, от тотальной пошлости начинает тошнить раньше, чем от экономической несправедливости (и пошлость, кстати, гораздо очевидней). В этом смысле «Ключи счастья» и прочая махровая чушь 1901–1916 гг. сделала для русской революции не меньше, чем мировая война и помощь германского генштаба.
К чему это я? Ни к чему, собственно. К юбилею самого тиражного русского прозаика начала ХХ века.
24 февраля 2011 года
Даешь Гомера
28 февраля просвещенный мир с благоговением отметит 165-летие великого казахского певца, Гомера ХХ века, казахского Стальского, легендарного народного поэта Джамбула Джабаева (1846–1945), прожившего первые 90 лет своей долгой жизни в бедности и безвестности, а в последние 9 лет вознесенного выше гор.
Вот вам смешно, а в Казахстане кипят споры и выставляются иски: потомки и поклонники Джабаева 4 года назад потребовали с Ербола Курманбаева лично и с газеты «Свобода слова» 800 миллионов тенге за сомнение в авторстве Джабаева и в его литературной состоятельности как таковой. Историю создания мифа мы знаем достоверно: Горький выступил с идеей собрать новый фольклор. На I съезде Союза писателей граду и миру был явлен ашуг Сулейман Стальский, и тогдашний руководитель казахстанской компартии Левон Мирзоян выдвинул задачу: найти акына не хуже Стальского.
Честь открытия Джамбула оспаривают многие. Андрей Алдан-Семенов в мемуарах рассказывает, как обнаружил в каракулеводческом совхозе «Кара-Костек» чабана в засаленном бешмете и лисьем малахае, но с домброй. Другие утверждают, что Джабаева обнаружил Абдильда Тажибаев, проехавший в поисках акына весь Казахстан и нашедший его в Узун-Агаче. Именно Тажибаев напечатал первый известный текст Джамбула «Моя Родина», появившийся в переводе Павла Кузнецова в «Правде». Дальше у Джамбула завелся штат секретарей, которые, по одной версии, за ним записывали, а по другой ― за него писали. По их свидетельствам, Джамбул мгновенно подхватывал политические новости и тут же выдавал лирическую их интерпретацию.
Наибольшую славу принесла ему «Песнь о батыре Ежове», причем репутация акына не пошатнулась и после низвержения батыра: он быстро смекнул, кого никогда не свергнут, на его-то век точно хватит, и с тех пор славословил уже только Сталина. Даже в колыбельной («Чтобы ты, малыш, уснул, на домре звенит Джамбул») Сталин, никогда не спящий, является успокоить черноглазого казашонка: «О тебе, мой теплый крошка, Сталин думает в Кремле». Легко вообразить ужас крошки при виде неотступно думающего о нем Кощея, но дети во всех школах СССР учили это наизусть, мама моя до сих пор помнит, и я в детстве много тому хихикал.
Сейчас уже не хихикаю ― и вот почему: на фоне отсутствующей сегодня национальной политики тогдашняя, советская, вовсе не так глупа. Эти самые национальные гении, созданные, конечно, при прямом содействии центра и во многом его руками, были лучшими эмиссарами России на Кавказе и в Закавказье; защищая свои почести, они способствовали межнациональной дружбе, и это лучше, чем способствовать возрождению, допустим, шариата. Гамзат Цадаса был в юности шариатским судьей, а умер народным поэтом Дагестана, и, как хотите,― это путь к модернизации, а не к архаике.
Джабаева, положим, сотворили коллективными усилиями из неграмотного чабана ― но через двадцать лет такой политики в том же Казахстане появилась мощная поэтическая школа, и за Олжаса Сулейменова, скажем, не писал никто, он сам умеет. СССР не присваивал, а осваивал новые территории, и с Джамбула Джабаева, мир его праху, началась весьма мощная национальная культура, а миф о своем народном гении необходим всякой нации, и легенда об айтысе (певческом соревновании) нищего Джамбула с богатым Кулманбетом живет по сей день, хотя весьма точно копирует рассказ Тургенева «Певцы». Суть истории в том, что Кулманбет могучим басом зарокотал, как много у него пастбищ, как он славен и богат, а Джамбул дребезжащим лирическим тенорком пропел, как много у него братьев ― вот сам он из рода шапрашты, а есть еще алимулы, байулы, аргыны, найманы, жалайыры, ысты, ошакты… И от этого перечисления все прослезились, а Кулманбет признал поражение. Было это или нет, а легенда такая нужна, и нацию цементирует она, а не пастбища и бабки.
Мы ведь понятия не имеем, кто был Гомер; по всей видимости, это был такой же пастух, возможно, слепой, а может, просто близорукий,― и когда афинскому тирану Писистрату понадобился героический эпос, он напряг лучших поэтов, и они совокупным усилием сочинили героические поэмы, а лавры достались пастуху. Кстати, легенда о поэтическом состязании Гомера с Гесиодом на Эвбее тоже имеет место (Гомер проиграл, поскольку Гесиод звал к более почтенным добродетелям). Видимо, без этого полноценную нацию не построишь, и какая нам разница, кто все это придумал? А за Шолохова кто писал? А за Маргарет Митчелл? Народу необходима легенда о своем гении ― и лучше создать этого гения, чем поощрять средневековье, культивировать темноту и воспевать местное байство. Когда страна прикажет быть Гомером, у нас Гомером становится любой, в том числе пастух местных баранов. Но это лучше, чем когда страна приказывает быть бараном, потому что начальникам сподручней иметь дело со стадом.