Будто вымерший населенный пункт. Страхуя друг друга, машины идут по противоположным сторонам улицы через одну слева и справа. Улица круто пошла вниз, дома вдруг кончились, и наша самоходка очутилась на открытом склоне широкого оврага, разрезающего немецкую деревню пополам. Останавливаю машину: овраг превращен в противотанковый ров, и прямо перед нами чернеет отвесно срезанный противоположный склон. Солнце садится за той, западной окраиной деревни и слепит глаза, рассыпая веер красноватых лучей параллельно земле.
Болванка со свистом пролетела над нашей башней, и чуть позже донеслось слабое — из-за рева дизелей — короткое тявканье противотанковой пушки. Палыч выругался и захлопнул свой люк. Тотчас ударило второе орудие, и я заметил вспышку выстрела: она сверкнула ниже угла рощицы, за которой снова начинался ряд домов. Батищев приказал довернуть самоходку влево, но вылезший позади нас из проулка ИС-2 быстро и недовольно повел длинным хоботом и презрительно плюнул своим 122-миллиметровым через нашу голову. Красно-черный всплеск разрыва на белом скате — и нахальная пушка опрокинута вверх колесами, а другой расчет кинулся гуськом по узкому ходу сообщения, а потом приударил врассыпную прямо по глубокому красноватому снегу, торопясь перевалить гребень. Рявкнула наша «дуреха», ей эхом отозвался ИС, и все кончилось. Между деревьями, просеивающими солнце, еще мелькали, уменьшаясь, темные фигурки, а из окопов надо рвом уже стали подниматься солдаты с высоко задранными вверх руками. [509] Один из фрицев, в распахнутой шинели, размахивая над головой чем-то белым на длинной палке, смело двинулся вниз, ко рву, навстречу нашей колонне — сдаваться. Остальные, выждав немного, унылой цепочкой потянулись следом за ним. Миролюбие гитлеровцев объяснялось просто: перед оврагом с нашей стороны стояло уже более десятка тяжелых машин, готовых к бою.
Оказалось, что дорога на дне оврага незаметно для нас сворачивает влево и не перерезана рвом, чтобы мог проезжать немецкий транспорт и военная техника. Один огневой взвод контролировал это узкое место.
Пленных, поднимающихся из оврага, сгоняли в кучу, но спустя несколько минут стали появляться и гражданские, которые тоже вылезали откуда-то снизу. Выяснилось, что это были спешно переброшенные сюда из концлагерей на земляные работы военнопленные и штатские, мужчины и женщины, люди разных национальностей. Больше всего было наших: русских, белорусов, украинцев, литовцев, а также и поляков. Вместе с ними мыкали горе и французы, и датчане, и бельгийцы, даже два или три англичанина. Об этом узнал я из разговора с хорватом, коренастым, широкоплечим и, чувствовалось, еще сильным, несмотря на худобу, мужчиной с крупным носом и седеющими усами; темно-смуглое лицо его все в глубоких резких бороздах морщин. Его пригнали в Германию вместе с женой и тремя детьми. Где они сейчас — он не знает, и неизвестность гнетет его.
— Я бы всех этих... — Мой случайный собеседник бросил короткий, недобро вспыхнувший взгляд на толпящиеся поодаль понурые фигуры в мышастых шинелях и в глубоко надвинутых суконных шапках с опущенными наушниками и выразительно шевельнул крепкими пальцами, черными и заскорузлыми, узловатыми, словно корни горного дуба.
— Друг! Так, кажется, по-вашему, будет товарищ?
Он ничего не ответил, только трудно глотнул воздух, и глаза его растроганно увлажнились.
— Не отчаивайся, друг! Найдутся твои, коли живы. Ждать теперь недолго осталось.
Молчаливое железное пожатие руки было ответом.
На людей, окруживших краснозвездные машины, жутко смотреть. Некоторые настолько худы — в чем душа держится! На бескровных лицах лихорадочно блестят глаза в темных [510] провалах; волосы свалявшиеся; вместо одежды, на плечах висят какие-то отрепья, не поддающиеся описанию.
Жили эти каторжники (вернее, спали, потому что большую часть суток они работали) в металлических передвижных казармах, установленных на полозья. Вот звери фашистские! Надо же придумать такое! Одно из этих «жилищ», что стояло справа от дороги, сразу за околицей, мы осмотрели. Обходим вокруг цилиндрическое сооружение из листового железа. Диаметр его приблизительно 6—7 метров, высота несколько меньше. Крыша коническая. Окон нет. Единственная дверь запирается снаружи.
Заглянули и внутрь. Сварной каркас из швеллерного железа. В центре помещения вертикальная стойка — металлическая труба, на которую опирается крыша. Боковые стойки соединены с центральной «осью» балками, а на балках настланы круговые деревянные нары, образуя несколько этажей. Верхний ярус — под самой крышей. Вокруг главной стойки — круглая площадка диаметром около двух с половиной метров. С этой площадки на верхние нары люди поднимались по двум железным вертикальным трапам, расположенным слева и справа от входа. Из глубины этой «морилки» веяло знобким железным холодом и несло отвратительным запахом полуистлевшего грязного тряпья и гнилой перетертой соломы, на которых «отдыхали», то есть корчились от холода, несчастные узники. По их словам, да и несложный расчет это подтверждал, здесь размещалось до двухсот пятидесяти человек, число которых ежедневно быстро сокращалось. На место умерших поступали новые.
Колонне нашей нельзя было дольше задерживаться. Поделившись, чем только могли, с изголодавшимися людьми, улыбающимися и плачущими от счастья, оставив им оружие, отнятое у немцев, уходим вперед.
С приближением ночи наша бригада окончательно оторвалась от наступающих следом частей. 21 января
Всю ночь почти без остановок идем, идем, быстро идем, не поднимая шуму попусту, и к утру оказываемся уже в глубоком тылу врага. «О це дуже добрэ. Тэпэр вдарымо його по потылыци, щоб бильш николы розуму нэ тиряв», — толково [511] выразился по этому поводу кто-то из наших «хохлов». Да лучше и не скажешь.
Среди ночи, между двумя и тремя часами, пересекаем какую-то широченную глубокую долину. Сухая она или речная — разве в темноте разберешь? Проводить машины пришлось по очень высокому, длинному, как показалось мне, до бесконечности и открытому с боков не то железнодорожному мосту, не то по какой-то гигантской эстакаде. В жуткой черной глубине, внизу и далеко впереди, на том берегу, вспыхивали ненадолго огоньки немецких фар, отвлекая и ослепляя водителей и мешая им работать. Танки и самоходки ползут медленно, метрах в ста друг от друга. Веду машину очень осторожно, всем телом ощущая, как напряженно подрагивают металлические фермы под гусеницами.
Переправились, однако, нормально. Наш полк, по крайней мере. Через некоторое время колонна наша остановилась среди низких серых бараков на окраине какого-то города. Тут у комбатов возник короткий спор о том, где мы: в Алленштайне (Ольштыне) или в Торне (Торуни)? Вот так закружились мы, что перепутали города, разделенные расстоянием около 150 километров!
Мы стоим на возвышенности, и совсем близко пониже нас загадочно темнеют высокие каменные здания с зажатой между ними белой от недавнего снегопада улицей. В узком ущелье улицы, слева и справа, свисают очень заметные на фоне черных или серых стен белые флаги, выставленные из окон на тот случай, чтобы восточные варвары, чего доброго, не вздумали палить по мирным бюргерам. Эти выразительные знаки капитуляции изготовлены на скорую руку из простынь и скатертей.
Но мы в город не въезжаем, потому, во-первых, что это не наша задача, а во-вторых, чтобы не терять зря боевых машин. Терпеливо ждем, пока не подтянется растянувшаяся колонна. Из-за сильных снежных заносов на дорогах мотопехота не поспевает за гусеничными машинами, а без нее лучше созерцать город издали.
Здесь, на окраине, в барачном гетто живут одни поляки. Идем туда погреться. На стене барака, на видном месте, — большой плакат: зловещая черная фигура, с поднятым воротом и в надвинутой до самых, тоже темных, очков шляпе, изогнулась вопросительным крючком, выставив ухо из-за угла, а рядом с нею — предостерегающая надпись крупными [512] буквами: «P-st!» У входа в обшарпанное низкое жилище наталкиваемся на какого-то человека, по речи — поляка. Он без шапки, со всклоченными длинными волосами и дико блуждающим взглядом. Всхлипывая, он быстро и невнятно говорил что-то и протягивал к нам дрожащую руку, крепко сжимая в другой торбочку, куда старательно складывал все, чем его угощали солдаты: махорку, куски сухарей и сахару. Кто-то из женщин сказал нам, что этот бедняга помешался от «германа» (так называют немцев поляки, вкладывая в это слово лютую ненависть). Понять их чувства нам нетрудно.
Едва развиднелось на востоке, продолжаем марш вперед, обходя город. Все-таки это Торунь. Мы снова в Польше.
А утром минуем немецкую деревню в одну улицу, со стандартными домиками, выстроенными по-солдатски в две строгие шеренги. Колонна идет быстро. У левой обочины, под деревьями, собралась группа жителей, глазеющих на невиданные машины. Вдруг из негустой толпы выскакивает на нашу колею прямо перед моей самоходкой маленькая девчушка в черном пальтеце с капюшоном. Ее словно из катапульты выбросило. Мне показалось, что она сунулась под левую гусеницу. Похолодев, обеими руками резко дергаю правый рычаг — машина с ревом тяжело прыгнула на 90 градусов вправо и высадила пушкой оконную раму. Не успеваю опомниться, а ИСУ уже проломила грудью кирпичную стену дома (хотя газ был убран сразу после разворота). Мотор наконец заглох. Идущие следом машины остановились. Дмитрий Яковлевич вылез из башни и начал меня «вываживать», а покончив с этим делом, гневно обратился с укоризненным словом к гражданским немцам, оцепеневшим, будто истуканы. Они поняли все без переводчика, а перепуганная мать крепко прижимала к себе уцелевшего чудом ребенка, губы ее беззвучно шевелились и вздрагивали.