мне не очень хочется описывать, как это было грубо, потому что отчасти это везде так, вместе с тем это было устроено, думаю, специально для меня. Затем был обычный день уголовника. По той же самой причине не буду его описывать, но на меня огромное впечатление произвело то, что до сих пор было мне знакомо только по образам или книгам: как за вами захлопывается дверь камеры, тюремная роба. А на следующий день поздно ночью, на этот раз с расшаркиванием и с академическими почестями для господина профессора, меня пришли освобождать. Между тем я ничего не знал о том, что происходит за стенами тюрьмы…
Я не мог узнать, оповестили ли французские власти, мою семью и т. д., знали ли они вообще, где я нахожусь. И мне намекнули, что все может затянуться на несколько дней, даже до конца праздников, прежде чем предупредят посольство и оно сможет со мной связаться, что судебный процесс после двухмесячного следствия может продлиться неопределенное время и что за такие преступления предусматривается наказание сроком на два года, которое затянет меня и других, чешских интеллектуалов в процесс, для которого можно вообразить самые разные сценарии.
Что лично я хотел бы вынести из этого эпизода и что хотел бы, чтобы вынесли другие, так это то, что речь идет о махинациях, предназначенных прежде всего для того, чтобы устрашить и отпугнуть тех, кто, будучи или не будучи интеллектуалами, собирается приехать в Чехословакию и, в частности, засвидетельствовать на месте солидарность с людьми, подписывавшими или не подписывавшими хартию, которые борются за соблюдение прав человека. Да, именно их я хотел бы поприветствовать, потому что они борются в поистине героических условиях, то есть в безвестности и анонимности[884].
Другой отрывок из интервью выходит в эфир в 20.00. Хотя официальные обвинения с него по-прежнему не сняты, Деррида, выразив пожелание, чтобы следствие было доведено до конца, подчеркивает, что хочет, чтобы миссия Фонда Яна Гуса продолжала свою деятельность, солидаризуясь с чешскими диссидентами. Он заявляет, что готов туда снова вернуться.
В тот же вечер в Рис-Оранжис приезжают в гости Жан Жене и Поль Тевенен. Жене осаждает Деррида вопросами, как будто этот арест еще больше укрепил их близость: «Ну что – почувствовали запах тюрьмы?.. Начали подозревать ваших близких в том, что это они вас подставили?». Последний пункт Жене подметил очень точно: во время своего короткого тюремного заключения Деррида испытал сильнейший приступ паранойи. И хотя по возвращении он старается не ударить в грязь лицом, когда, например, пересказывает свои приключения слушателям семинара в почти юмористическом тоне, в целом эта история стала для него настоящим испытанием. По словам многих близких ему людей, воспоминания о Праге будут возвращаться к нему еще многие месяцы: у него будет регулярно возникать ощущение, что за ним следят, подслушивают или преследуют[885].
8 января Жак Деррида напишет письмо президенту Густаву Гусаку, потребовав у него официальных извинений и снятия всех обвинений. На это письмо, переданное по дипломатическим каналам, 18 месяцев спустя Министерство иностранных дел Чехословакии ответит лишь неопределенным подтверждением, что в его отношении «не ведется никакой процедуры или уголовного преследования». В конце концов Деррида удастся получить обратно свои личные вещи, но, несмотря на многочисленные просьбы, чемодан ему так и не вернут [886].
Среди многих ободряющих его посланий, пришедших в связи с этой историей задержания, одно приобретет особую важность: письмо, которое прислал ему Филипп Соллерс, ровно через 10 лет после их разрыва:
Мой дорогой Жак!
Уф!
Именно в такие напряженные моменты вроде этого понимаешь, кого по-настоящему любишь. Радио, услышал на рассвете.
Странным образом у меня перед глазами встал ваш почерк, тут же.
Как бы то ни было, вот мы и оказались в чертовом романе, с Папой, наркотиками, полицией, посольствами – и всем остальным.
Привет, [Эдгар] По! Ну конечно!
С новым годом – целую вас и Маргерит (много вспоминал о всех вас)[887].
Ответ Деррида на почтовой открытке с изображением старого еврейского кладбища в Праге показывает, что рана еще отнюдь не зажила:
Спасибо, спасибо за ваше письмо. Ваши слова очень меня тронули.
Итак, понадобилось это (тюрьма и все остальное)!
Не важно, ваш жест напоминает то, что мне особенно нравилось в нашей дружбе, в течение почти 10 лет, уже 10 лет назад…
Вы, должно быть, знаете, но я должен или предпочитаю сказать это: только из-за безусловной верности этой прошлой дружбе я, имея дело с отвратительными вещами (нападками, оскорблениями, шельмованием и т. д.), хранил молчание и, конечно же, продолжу его хранить и сейчас. После вашего письма это молчание, может быть, будет иметь для меня другой вкус, и за это я особенно хотел бы вас поблагодарить. Всего хорошего[888].
Деррида не изменит своей позиции и будет демонстративно отворачиваться от Соллерса, когда тот будет приближаться к нему на разных приемах: для него этот разрыв носит необратимый характер.
Иначе обстоит дело с Мишелем Фуко, который, едва узнав о его аресте, выступил на радио с требованием его освобождения. Они снова начинают общаться, поначалу на дистанции. Но некоторое время спустя, когда Фуко приглашает Жака и Маргерит к себе на вечеринку по просьбе американского профессора, приглашенного в Коллеж де Франс, Деррида очень растроган оказанным ему приемом. Преждевременная кончина Фуко 25 июня 1984 года не даст им по-настоящему восстановить отношения. Но Деррида с большим великодушием будет говорить о творчестве Фуко в 1991 году, по случаю 30-летия «Истории безумия», упомянув сначала их давнюю дружбу, а затем «эту тень, из-за которой [они] стали почти на 10 лет друг для друга невидимыми, нерукопожатными», заверив, что сама эта «горячая дискуссия» является частью истории, которую он любит так же, «как жизнь» и как все свое прошлое[889].
В Чехословакии дело Деррида сказалось на образе Франции весьма позитивно. Деятельность Фонда Яна Гуса вскоре возобновилась. Как вспоминает Этьен Балибар, который покажет себя активным ее участником, «мы знали, что был риск, что нам будут мешать, обыскивать, даже отбирать книги, которые мы провозим. Но мы были убеждены, что после этого фиаско самые большие опасности уже позади. Даже после падения Берлинской стены чехи и словаки захотели, чтобы Фонд Яна Гуса не прекращал свою деятельность. Сегодня мы продолжаем помогать аспирантам»[890].
О последнем слове в этой истории Жак и Маргерит узнали только несколько лет спустя от Ладислава