все более наполнялся и рассказ следовал за рассказом, король спокойно продолжал завтракать. Королева подошла к нему и дрожащим голосом стала умолять его принять какое-нибудь решение, высказаться и поступить, как подобает королю.
Людовик пожал плечами и поставил на поднос чашку, которую только что поднес к губам. Мария Антуанетта немедленно подозвала камердинера.
— Унесите поднос, — сказала она, — король кончил… А теперь, государь, — тихо прошептала она, — выкажите же себя королем!
— Дорогая моя, — спокойно возразил Людовик, — очень трудно быть королем, когда народ не признает в нас короля. Скажите, пожалуйста, что может сделать король, чтобы заставить замолчать тех, что вопят на дворе?
— Государь, выкажите свою власть, приказывайте, объявите, что вы отмстите за преступления сегодняшней ночи! Защищайте с мечом в руках трон своих предков и своего сына и вы увидите, что мятежники рассеются, а нерешительные люди, которые окружают вас, воодушевившись вашим примером, будут геройски защищать вас. О, государь, преодолейте хоть теперь свою кротость и будьте строги и решительны!
— Но, скажите же, что я должен делать? — со вздохом спросил король.
Королева нагнулась к самому его уху.
— Пошлите эстафеты в Венсенн и другие пункты и прикажите прийти сюда войскам. Собрав армию, примите над нею начальство и идите на Париж, открыто объявив мятежникам войну. Вы войдете в столицу победителем. Только без уступок! Прикажите же, государь! Скажите мне, что вы этого хотите, и я тотчас пошлю преданного человека в Венсенн.
И взоры королевы невольно остановились на лице Тулана, который, стоя в дверях кабинета, не отрываясь, смотрел на нее. Встретив ее взгляд, он проложил себе дорогу через толпу придворных и подошел к ней.
— Вашему величеству угодно что-нибудь приказать мне? — спросил он.
Королева с боязливым ожиданием смотрела на мужа, но он промолчал и стал ласкать дофина, чтобы избавиться от необходимости ответить.
— Вашему величеству ничего не угодно приказать мне? — повторил Тулан.
— Нет, — ответила королева, не скрывая от него слез, — мне нечего приказывать, я должна только повиноваться.
В эту минуту вошел Лафайетт.
Королева быстро пошла ему навстречу и воскликнула:
— Вот каков покой, вот какова безопасность, за которую вы ручались своим словом! Послушайте эти крики; взгляните, мы точно осажденные!
— Ваше величество, я сам был введен в заблуждение, — возразил Лафайетт, — мне так клялись последовать моим просьбам и уговорам, что я полагал…
— Кого вы подразумеваете под словом «клялись, обещали»? — прервала королева. — О ком отзываетесь вы с таким уважением?
— Я говорю о народе, который обещал мне успокоиться и не нарушать сна их величеств.
— Но вы говорите не о народе, а о мятежниках, — сверкая глазами, возразила королева, — об изменниках, которые силою ворвались во дворец своего короля, об убийцах, лишивших жизни наших верных слуг. С такими преступниками вы вступаете в переговоры вместо того, чтобы разогнать их с оружием в руках!
— Ваше величество, — бледнея, ответил Лафайетт, — если бы я сделал это, ваше величество уже и здесь не нашли бы себе убежища, потому что народному гневу невозможно противостоять.
— Сейчас видно, что вы прошли в Америке через революционную школу, — с гневной насмешкой сказала королева. — Вы говорите о народе с таким почтением, точно народ — также царствующая власть, пред которой следует преклоняться!
— В конце концов он прав, — сказал король, протягивая руки обоим спорящим. — Слышите рев этого льва? А ведь лев — царь зверей! Скажите, генерал, чего хочет этот лев и что означает его рев?
— Ваше величество, подстрекатели и вожаки революционных кружков успели внушить толпе, будто ваше величество сзываете войска, чтобы, лично руководя ими, идти на Париж.
Король бросил на Марию Антуанетту многозначительный взгляд, на который она ответила гордым движением головы.
— Я напрасно старался разъяснить бедным, введенным в обман людям все безумие подобного плана, — продолжал генерал.
— Этот план, генерал, спас бы королевскую власть от бесчестия и унижения! — с гневом возразила королева.
— Но его невозможно привести в исполнение, — с легким поклоном ответил Лафайетт, — Если бы солдаты отдаленных гарнизонов могли перелететь сюда на крыльях, план удался бы, но так как это невозможно, то необходимо найти средство успокоить, угомонить восставших, если уже нельзя одолеть их.
— Чем же вы думаете успокоить их? — спросила королева. Лафайетт взглянул на нее горестным, печальным взглядом и ответил, обращаясь к королю:
— Государь, народ в страшном волнении! Мне с большим трудом удалось вывести мятежников за пределы дворца. Подстрекатели внушили народу, что Париж будет наказан, обращен в пепел.
— Я выйду к народу! — воскликнул Людовик, — Я поручусь своим королевским словом, что не сержусь на парижан! Как, вы не советуете мне этого?
— Народ уже так раздражен, государь, что вашего слова ему недостаточно. Народ не поверит уверениям вашего величества, так как все-таки сознает, хотя и неясно, что совершил преступление, и что человек не может простить такое преступление: это было бы уже не по-человечески, а по-божески.
— Как хорошо понимает генерал чувства мятежного сброда, который он называет народом! — язвительно заметила королева.
— Где король? Мы хотим видеть короля! — донеслись опять крики с площади.
Лицо Людовика