и преподал ее теоретически в собственном большом сочинении[1049] на манер Фирмика. Правда, и теперь в своем диалоге «Эгидий» он отказывается не от астрологии, но лишь от астрологов, превозносит свободную волю и ограничивает влияние звезд материальными предметами. Дело это остается в ходу, однако оно, как представляется, более так не господствует во всей жизни, как это было раньше. И в живописи, в меру своих сил прославлявшей помрачение в XV в., выражается теперь иной способ рассуждений: вокруг купола капеллы Киджи[1050] Рафаэль изображает богов планет и небо неподвижных звезд, и фигуры хранящих и направляющих их прекрасных ангелов, сверху же их благословляет Предвечный Отец. Кажется, был в Италии и еще один враждебный астрологии момент: испанцы, в том числе их генералы, не имели к ней совершенно никакого отношения и если кто желал им угодить[1051], совершенно открыто объявлял себя врагом этой полуеретической, поскольку она была полумусульманской, науки. Правда, еще в 1529 г. Гвиччардини пишет: везет же астрологам, которым люди верят, даже если они среди ста неправд скажут одну истину, в то время как остальные, кто произнес среди сотни истин одну ложь, выходят из всякого доверия[1052]. Да и помимо этого презрение к астрологии вовсе не обязательно влекло за собой веру в провидение, оно могло привести также и к общему, неопределенному фатализму.
Как в этом, так и в прочих отношениях Италия не смогла без ущерба для себя прожить и изжить культурный импульс Возрождения, потому что на нее обрушились чужеземное завоевание и Контрреформация. Когда бы не это, она, вероятно, смогла бы полностью преодолеть фантастические бредни собственными силами. И тот, кто придерживается воззрения, что и интервенция и католическая реакция были неизбежны и могут быть целиком поставлены в вину самому итальянскому народу, должен счесть справедливым наказанием также и понесенные в связи с этим духовные потери. Жаль только, что очень многое было при этом утрачено и Европой в целом.
Чем-то куда более невинным, чем гадание по звездам, представляется вера в приметы. Все средневековье унаследовало целый их арсенал из соответствующих ветвей своего язычества, и Италия в этом отношении не отставала ни на шаг. Однако своеобразным моментом здесь была та поддержка, которую оказывал гуманизм этому массовому помрачению: одному осколку язычества, доставшемуся по наследству, он приходит на выручку с другим, подвергшимся литературной обработке.
Народное суеверие итальянцев распространяется, как известно, на предчувствия и выводы из примет[1053], с чем соединяется еще и по большей части невинная магия. Поначалу нет недостатка в ученых гуманистах, которые вполне здраво издеваются над этими вещами и в связи с этим о них повествуют. Тот самый Джовиано Понтано, что написал большой астрологический труд (с. 443 прим. 194), в своем «Хароне» с немалым сочувствием перечисляет всевозможные неаполитанские суеверия: отчаяние женщины, когда у ее курицы или гуся вскочит типун, глубокую озабоченность видного господина, когда к нему не возвратился ловчий сокол или у него охромела лошадь, магическое заклинание апулийских крестьян, произносимое ими в три субботних ночи, когда из-за бешеных собак местность делалась небезопасной и т. д. И вообще точно так же, как в античности, животному миру отдавалось здесь предпочтение в отношении всего несущего в себе указание будущего, и уж, конечно, те содержавшиеся на государственный счет львы, леопарды и пр. (с. 191) подавали народу своим поведением тем больше поводов для размышления, что люди непроизвольно привыкли видеть в них живой символ государства. Когда во время осады 1529 г. во Флоренцию прилетел подстреленный орел, Синьория выдала тому, кто его принес, четыре дуката, поскольку это считалось хорошим предзнаменованием[1054]. Далее, определенные моменты времени и места считались благоприятными или неблагоприятными для отправления определенных функций, либо вообще были способны все собой предопределить. Как сообщает Варки, флорентийцы верили, что суббота является их судьбоносным днем, в который имеют обыкновение происходить все важные вещи, как хорошие, так и дурные. Их предубеждение относительно выступления войск по определенным улицам уже (с. 346) упоминалось. У перуджинцев же, наоборот, одни их ворота, Porta eburnea{531}, считались сулящими удачу, так что все Бальоне приказывали войскам выходить на бой всякий раз через эти ворота[1055]. Далее, метеоры и небесные знаки занимают здесь такое же место, как и во всем средневековье, и в необычные очертания облаков воображение и здесь вкладывает сражающиеся армии и верит в то, что высоко в воздухе слышится шум битвы[1056]. Однако еще более сомнительным становится суеверие, если оно сочетается со священными предметами, как, например, когда изображения Мадонны двигают глазами или плачут[1057] или же когда злосчастья страны ставятся в зависимость от какого-либо мнимого кощунства, искупления которого требует в таком случае чернь (с. 325). Когда над Пьяченцей в 1478 г. разразился сильный продолжительный дождь, стали говорить, что он не прекратится, пока некий ростовщик, незадолго перед этим погребенный в Сан Франческо, будет покоиться в священной земле. Поскольку епископ по доброй воле отказывал в разрешении откопать труп, молодые люди захватили его силой, посреди страшной сумятицы протащили по улицам и наконец выбросили в По[1058]. Конечно, и Анджело Полициано полностью присоединяется к такому же взгляду на вещи, когда он ставит то же в вину Джакомо Пацци, одному из главных вдохновителей названного по имени его семьи заговора во Флоренции в 1478 г. Когда его душили, он в ужасных выражениях предал свою душу Сатане. И здесь начался дождь, да такой, что урожай зерновых оказался под угрозой; поэтому также и здесь толпа людей (в основном крестьян) выкопала в церкви труп, и мгновенно дождевые тучи разошлись и выглянуло солнце — «вот насколько счастливо было народное мнение», — прибавляет великий филолог[1059]. Поначалу труп был зарыт в неосвященную землю, однако в один из следующих дней выкопан вновь и после чудовищного шествия по городу утоплен в Арно.
Такие и подобные им характерные черты весьма распространены в народе и могли с равными основаниями иметь место как в X, так и в XVI в. Однако и сюда вмешивается литературная античность. Относительно гуманистов было полностью удостоверено, что они целиком и полностью находились под воздействием необычайных природных явлений и предзнаменований, примеры чего нами уже упоминались (с. 338 сл.). Если это все-таки необходимо еще обосновать, достаточно будет одного только Поджо. Тот самый радикальный мыслитель, который отвергает аристократию и неравенство людей (с. 238 сл.), верит не только во весь средневековый вздор относительно духов и чертей (fol. 167, 179),