Читать интересную книгу Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB

Но истинная причина была в другом: князь не доверял людям. Если он не любил Горазда, ничто не мешало ему любить Климента, Наума или Ангелария, он мог бы опереться на Марина, Савву или, например, на молодого Константина, которого Мефодий, вернувшись из немецкого плена, рукоположил в сан дьякона. Он мог бы приблизить к себе и Лаврентия, одного из самых усердных учеников, которого в свое время, перед путешествием в Моравию, Савва привел к Философу вместе с Лазарем, Стефаном, Марко, Парфением, Игнатием и Петром. Из них только Лазарь погиб. Все остальные были живы, заслуживали уважения и похвал, но князь не искал их общества. Даже Мефодия он принял весьма сдержанно. Правда, после заутрени Святополк пригласил Мефодия и Горазда во дворец, но намного больше внимания уделил папскому послу. Иоанну Венетийскому. Всего лишь раз спросил князь Мефодия о немецких крепостях, в которых тот был заточен, и больше не обращался к нему. Похоже, разговор о тюрьмах не пробуждал в душе Святополка приятных воспоминаний. Мефодий также не любил вспоминать о своих злоключениях. Он стал говорить о духовном возвеличении славянства и высказал просьбу, чтобы Климент возглавил все школы в стране, а его первым помощником стал Горазд. Святополк не возразил. Он только пожелал, чтобы в ближайшие дни Климент был ему представлен и получил напутствия и дарения для монастырей и школ. За столом почти все время молчали, каждый был занят своими мыслями. Горазд ел медленно и про себя сравнивал Святополка с Ростиславом. Прежний князь уже при первой встрече принял их, как родных братьев: радушно угощал, просил чувствовать себя как дома. Вместе начали они полезное для всех дело. И Ростислав в разговоре не упускал случая высказаться против их общих врагов. А у этого будто и нет врагов. Молчит, и только глаза поблескивают из-под густых бровей. Может, Моравия нуждалась ныне именно в таком молчуне, может быть, но Горазд с трудом принимал его. Все казалось, что Святополк не желает им добра.

А может, он молчит от страха перед немцами? Их угрозы не были пустыми словами. Вот Коцела уже нет, а его княжество стерто с лица земли. Он был слабее. А если б они могли, разве не сделали бы то же самое и с Моравией? Хватает князю забот! Всюду враги. Лишь папа может помочь ему, приютив под своим духовным крылом, пока государство окрепнет, а дальше — время покажет...

874 год стал для Мефодия и его сподвижников плодотворным и благоприятным. Кармином расцвели сотни страниц переведенных ими церковных книг, в поте лица трудились усердные создатели книг и сеятели веры. В этом году сбылось пророчество Мефодия: смерть увела в могилу еще двоих его мучителей — Германрика Пассавского и Ландфридта Сабионского. Весть эта пронеслась, словно свежий ветерок в пустыне, и заполнила их души. Есть небесный судия! Есть справедливость в мире! Злейшие гонители навеки закрыли глаза. Гонимые могут перекреститься и возблагодарить всевышнего, что избавил их от врагов, покарал нечестивых за земные грехи. Весть побудила Мефодия встать из-за грубо сколоченного стола, заваленного списками, и выйти на лестницу, во двор. Захотелось увидеть небо, почувствовать, как наливается жизнью каждая почка, вдохнуть зеленый аромат лугов вокруг монастыря. Келья внезапно напомнила ему о сырых подземельях немецких крепостей, где угасала жизнь многих людей, осужденных за недоказанные преступления. Может, кто-нибудь на них и провинился в чем-нибудь и даже совершил злое дело, но Мефодий, ни за что отсидевший в темницах два с половиной года, не мог поверить, что узники грешны и что те, кто их осудил, справедливые судьи. Он на самом себе испытал их справедливость! Но разве кто-нибудь сумел избежать смерти? Никто. Вот и его «судьям» пришлось войти в ее вечные врата, чтобы предстать перед истинным судом! Там каждый отвечает за себя. Что посеяли они на земле, то и пожнут на небе.

Мефодий пересек тесный монастырский двор, нагнулся, чтобы не удариться головой о перекладину ворот, и ступил на зеленую траву. Красивые цветы, синие, желтые, красные, белые и розовые, наполнили душу радостной песней об обновляющей силе земли. Оглянувшись, Мефодий заметил Горазда. Он сидел у веселого ручейка с травинкой в зубах и с открытой книгой на коленях. Архиепископ узнал ее. Псалтырь. Подошел к ручейку. Его тень пересекла низкий берег и дотянулась до ног Горазда. Ученик, хотя был уже немолод, почтительно встал навстречу учителю.

— Отдыхаешь? — спросил Мефодий.

— Восхищаюсь, святой владыка, — ответил Горазд и указал рукой на живописный луг.

Оба умолкли, и только их взгляды, как заботливые пчелы, перемещались с цветка на цветок. Далеко за холмами лаяла собака и скрипели колеса, но скрип, приглушенный и смягченный расстоянием, был приятен для уха, звуки сливались с еле слышным журчанием ручейка и располагали к тихой беседе.

Они присели на поляне. Солнце задержалось на вершинах холмов, устав от дневного путешествия, и, казалось, тоже было склонно к беседе.

Горазд прикрыл глаза ладонью и долго вглядывался в запыленную дорогу. Из крепостных ворот выехала карета с двумя конями в упряжке, за ней — группа воинов из княжеской охраны.

— Иоанн Венетийский едет в Фарханн, — заметил он.

— Пусть добро одолеет зло... — сказал будто про себя Мефодий.

— До сих пор мы не видели добра от Людовика Немецкого, но если Святополк решил заверить его в своей преданности, нам остается только молчать. Разве мы можем что-нибудь сделать, святой владыка?

— Поживем — увидим... Святополк знает характер немцев и не дастся им так просто.

— Может быть, — пожал плечами Горазд, и взгляд его потух.

Мефодий молчал, ибо разделял его опасения. Еще до того, как солнце зашло за холмы, потянуло предвечерним холодом. Мефодий встал.

— Пора на вечерню.

7

Ирину все больше и больше привлекали сумеречность церквей, приглушенные голоса священников, отрешенно-печальные лица божьих чад, которые в просторных соборах искали общения с богом. Ирина как тень бродила среди них, обуреваемая страхом остаться наедине с собой. Она никогда не была общительной, а сейчас старалась вступать в разговор с людьми, быть с ними вместе, но все будто избегали ее. Однако это ей только казалось. Каждый был занят своими заботами и тревогами и не располагал временем для сочувствия чужим печалям. Да и какие печали, какие огорчения могут быть у этой знатной и все еще красивой женщины? Никому и в голову не приходило, что ее одиночество отравлено воспоминанием о смерти другого человека, камнем лежащей на сердце. И все равно по вечерам Ирина оставалась наедине с собой. Старая служанка, намаявшись за день, засыпала на сундуке в конце коридора. Ирина слушала, как старуха ходит тяжелыми медленными шагами, как затворяет за собой дверь, как поскрипывает сундук под тяжестью ее тела... А затем приходил он. Входил в комнату, оглядывался и садился в широкое кресло перед холодным камином. Ирина видела часть его лица, глубокую складку у рта, тонкие губы и красное ухо. И весь разговор снова начинал звучать в ее душе — жестокий в своей нагой и грубой злобе. Он говорил от имени папы и всевышнего и хотел, чтобы она сделала то, что больше подходило для мужчины, — отняла жизнь у человека. И она сделала это, потому что испугалась за свою жизнь, но с тех пор потеряла покой. А он продолжал приходить к ней, усаживался в широкое кресло и сидел всю ночь, не двигаясь и не глядя на нее. Только раз Ирина усомнилась в его присутствии, но не смогла дойти до кресла, не хватило сил и смелости. Она закрывала глаза, ждала его ухода и так засыпала. Сон был тревожным и навязчиво-неотступным: ей снилось золото, много золота, и кровь на руках. Кровь! Она оттирала ее, отскребала, но кровь оставалась. И так всю ночь... А он продолжал сидеть в кресле и покачиваться; Ирина видела часть его лица, глубокую складку у рта, тонкие губы и красное ухо. Он сидел до рассвета. И всегда уходил, когда изнеможение одолевало ее, а обрывочный сон, коварный и тяжелый, приходил к ней лишь на минуту, ровно на такой срок, какой был нужен, чтобы ее мучитель ушел. Она слышала его шаги, скрип половиц, хлопанье двери, но не было мочи открыть глава, чтобы удостовериться. Наконец она поднималась, стояла посреди комнаты, слышала его запах — валах ладана и еще чего-то тяжелого и неопределенного; сиденье кресла сохраняло вмятину и тепло от его тела... Ирина ослабела, пожелтела, в ее темных глазах поселился страх, как у загнанного зверя. Дрожа всем телом, она опускалась на скамейку в храме, но не молилась, а обхватывала руками голову и часами сидела так, опустошенная, отупевшая, сосредоточенная только на одном: как она вернется в дом, как ляжет в постель, снова придет он, войдет в комнату, сядет в широкое кресло, и она всю ночь будет видеть часть его лица, глубокую складку у рта, тонкие губы и красное ухо.

Ирина оставалась в таком положении, пока прикосновение церковного служки не напоминало ей, что церковь закрывают и надо идти. Возвращения домой были настоящим кошмаром. Уже с порога она звала служанку, лишь бы не быть одной. В последнее время Ирина все хотела попросить, чтобы служанка ночевала в ее комнате, но не решалась. Вдруг та заподозрит недоброе? И без того она с некоторых пор стала смотреть на Ирину беспокойным, недоумевающим взглядом. А такая просьба может испугать ее...