И, как ни странно, слова эти подействовали на бывшего ключника. То ли чувствуя угрызения совести, то ли желая продемонстрировать щедрость и полноту своей власти, смешанные с высокомерием, он сбросил ковёр и «корзно» (плащ), чтобы завернуть в них тело убитого князя. Очевидно, эти вещи были малой толикой того, что было награблено им и вывозилось в ту минуту с княжеского двора. Но многие запомнили, в каком виде явился во Владимир этот чужеземец, как начинал свою карьеру у князя — чуть ли не оборванцем, облачённым в какие-то обноски. Что ж, история в общем-то знакомая, повторяющаяся из века в век и при дворах всех, без исключения, «самовл астцев»…
(Ещё одним участником заговора стал некий Ефрем Моизич, которого многие историки тоже сочли иноземцем, а именно евреем[186]. Но непривычно звучащее отчество — аргумент для такого вывода всё же недостаточный. Тем более что оно, отчество, могло быть передано и с ошибкой: ведь само это имя присутствует не во всех ранних летописях, но лишь в Радзивиловской и примыкающих к ней. С уверенностью об этом Ефреме можно сказать лишь одно: судя как раз по тому, что его имя сопровождено отчеством, он был человеком знатным, а не слугой или «детским». Впрочем, само по себе присутствие иудеев в древней Руси не вызывает сомнений: источниками — как русскими, так и древнееврейскими — они надёжно зафиксированы в Киеве, Чернигове, на Волыни{346}. Вполне могли присутствовать евреи и во Владимире на Клязьме. Но вот могли ли они входить в окружение князя Андрея Юрьевича, — сказать трудно.)
Наверное, не все при дворе Андрея нравом и алчностью походили на Анбала. Но наживались на чужих бедах, обогащались неправедными путями, грабили тех, кто был послабее, многие. Об этом можно судить по целому ряду признаков. Когда после смерти князя в Боголюбове начнутся грабежи и мятеж, под удар обезумевшей толпы попадут прежде всего княжеские посадники и тиуны, его «детские», «постельники» и «мечники». Многие из них будут убиты, а дома их разграбят. Видимо, у них было чем поживиться — как и в домах «делателей» — иноземных мастеров-ювелиров, златошвеев и прочих, приглашённых Андреем для украшения церквей и княжеских палат и живших и трудившихся в Боголюбове. Но у тех отбирали по большей части княжеское добро, к которому они были приставлены; тиуны же и «детские» обогащались сами. А способы такого обогащения во все времена примерно одинаковы, и Владимирская земля не представляла в этом отношении какого-либо исключения.
Младший современник князя Андрея Боголюбского, будущий почитаемый русский святой Никита, столпник Переяславский, во дни своей юности «бе мытарь друг» («другом мытарей»), а возможно, и сам был «мытарем», то есть сборщиком княжеских податей и налогов. С теми вместе он «прилежа (потакал. — А. К.) градским судьям, и мног мятеж и пакости творяше человеком, от них же неправедну мьзду вземлюще, тем питаше себе и подружие свое (то есть незаконно собираемой «мздой» кормил себя и свою жену. — А, К.), — пишет автор его Жития. — И многа времена тако творяше»{347}.[187] Слова о «многих временах» свидетельствуют о том, что карьера Никиты началась ещё в княжение Андрея Боголюбского, если не раньше. Сам он был уроженцем Переяславля — но вот откуда происходили «судьи градские», которым он «прилежал», и прочие «мытари», мы не знаем.
Спустя почти сто лет, в начале 60-х годов XIII века, полоцкий князь Константин Безрукий будет жаловаться своему епископу на собственных (!) тиунов, вероятно, ожидая сочувствия от владыки: «Тиун неправду судит, мзду емлет, люди продаёт, мучит, лихое всё деет». Но епископ Симеон (вскоре покинувший полоцкую кафедру и ставший затем первым епископом Тверским) объяснит ему, что поведение тиуна во всём зависит от княжеского: «Аже будет князь добр, богобоин (богобоязнен. — А. К.), жалует людей, правду любит — избирает тиуна или коего волостеля — мужа добра и богобоина, страха Божия полна, разумна, праведна, по закону Божию всё творяща и суд ведуща… Будет ли князь без Божия страха, христьян не жалует, сирот не милует и вдовицами не печалует — поставляет тиуна или коего волостеля — человека зла, Бога не боящася и закона Божия не ведуще, и суда не разумеюще, толико того деля (того ради. — А. К.), абы князю товара добывал, а людий не щадит. Аки бешена человека пустил на люди, дав ему меч, — тако и князь, дав волость лиху человеку губити люди»{348}.
Князь Андрей, вне всяких сомнений, был «богобоин», жаловал людей (правда, не всех) и миловал сирот, «печаловал» вдовиц и любил правду — но уверены ли мы, что его тиуны и «волостели», поставленные им, отличались теми же качествами и «творили» суд только лишь «по закону Божию»? И этот вопрос, к сожалению, — из разряда риторических… «Не так страшен царь, как его малюты» — поговорка, конечно, совсем иного, более позднего времени, но смысл её одинаков для всех эпох. И именем Андрея могли покрываться — и наверняка покрывались! — дела далеко не праведные, а скорее просто чёрные, когда за соответствующую мзду «градские судьи», вроде приятелей «мытаря» Никиты, с лёгкостью принимали нужные, хотя и совсем не праведные решения в пользу тех, кто имел деньги и власть. Вспомним, как творил суд и добивался своего «лжеепископ» Феодор, ставленник Андрея. Как он мучил людей — и «простецов», и иереев; как выжигал глаза и урезал языки своим недругам, как распинал их «по стенам», грабил «имения» и добывал сёла и рабов. Его методы — это, конечно, случай вопиющий, из ряда вон выходящий. Но ведь и такое стало возможно в княжение боголюбивого князя! Ещё один предполагаемый современник Андрея Боголюбского или его преемников на владимирском престоле, Даниил Заточник, надо полагать, хорошо знал, о чём пишет:
«Не имей собе двора близ царева двора и не дръжи села близ княжа села: тивун бо его — аки огнь, трепетицею накладен, и рядовичи (здесь: слуги. — А. К.) его — аки искры. Аще от огня устережешися, но от искор не можеши устеречися…»{349}
И это тоже была чистая правда. «Идеже закон, ту и обид много», — напишет автор летописной повести о убиении князя Андрея Юрьевича, перефразируя слова апостола Павла (ср.: Рим. 4:15). Этим он хотел укорить жителей Боголюбова, принявших участие в мятеже и разграблении княжеского добра: они-де не ведали такую простую истину. Но обид действительно накопилось немало. Слишком долго жили и боголюбовские, и владимирские горожане рядом с князем и его тиунами и «волостелями», и если «устереглись» большого «огня», остались целы, то от «искор» — то есть от произвола тех же тиунов и «рядовичей», «детских» и «мечников», — надо полагать, натерпелись всякого…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});