чем оглушительные завывания новой пожарной сигнализации, которую он велел установить. Так или иначе, но объявленные заранее учения были необязательны и, следовательно, бесполезны, и господин Ванг, похоже, и не думал проверять, придерживаются ли участники плана эвакуации (эту задачу он возложил на своего переводчика, который худо-бедно руководил операцией), а с довольным видом стоял в вестибюле под воющей сиреной.
Я присоединился к учениям только потому, что в тот момент находился в фойе, и гуделка господина Ванга сделала продолжительное пребывание там весьма непривлекательной перспективой. Вслед за послушно эвакуирующимися китайцами я вышел на улицу. Когда сирена умолкла, китайцы, согласно инструкции, продолжали топтаться у места сбора в ожидании дальнейших указаний, но я решил, что с меня вымышленных опасностей довольно, и направился обратно к себе. В этот миг из отеля пулей вылетела французская поэтесса Альбана. Судя по ее паническому выражению лица, о вымышленном характере мероприятия она осведомлена не была. Я сымпровизировал танцевальное па, которым вполне можно гордиться, и кое-как успел предотвратить фронтальный физический контакт, которого мы так долго и старательно избегали.
— Ты не бежишь от опасности, ты и есть опасность, — сказал я, потому что надо же было что-нибудь сказать.
В ее глазах мелькнуло замешательство, потом ярость, а потом ее лицо приняло обычное пренебрежительное выражение, с которым она неизменно взирала на меня и на всех остальных мужчин.
— Я поклялась, что как женщина не буду мириться с мужчинами, встающими на пути между мной и моей целью, — ответила она. — Но у тебя хватает наглости преградить мне путь к спасению.
— Эта тревога — просто выдумка, — отмахнулся я.
— Да уж, тебе ли не знать! — хмыкнула она в ответ. — Выдумки, вымысел, небылицы — о них ты знаешь все и пудришь людям ими мозги, когда тебе это выгодно.
— Это моя профессия.
— С одной оговоркой: для профессионала ты действуешь слишком по-дилетантски.
— Знаю, — согласился я. — Иногда я поддаюсь дилетантскому порыву говорить правду.
— Как в тот раз, когда ты пытался внушить мне, что парализован горем после потери большой любви.
— Да, это хороший пример.
— Правда у тебя всегда ограниченного срока действия?
— Затмение истины всегда носит непродолжительный характер, — ответил я.
— В этом я нисколько не сомневаюсь, — ответила она. — Даже если бы ты умудрился протянуть дольше, чем ее возраст в минутах, иначе, чем перепихоном на скорую руку, это все равно не назвать.
Неплохо сказано, надо признать. И тут мы подошли к тому самому жующему жвачку вопросу, которого Альбана в последние дни так нарочито избегала. Если подумать, мне в общем-то все равно, основывалось ли ее разочарование во мне на догадках и фантазиях или же она, болтаясь той ночью в моем коридоре и увидев, как в один позорный час предмет преступления вышел из моего номера, располагала конкретной информацией. И мне совершенно не хотелось защищаться и еще меньше — все отрицать, на ходу напустив изощренную дымовую завесу, как ни уместна оказалась бы последняя в контексте пожарной тревоги.
— Знаешь, Альбана, — сказал я, — меня не интересует, что я, по-твоему, натворил и что ты об этом думаешь.
— Меня это тоже не интересует, — ответила Альбана.
— Вот и прекрасно. Рад, что вопрос закрыт.
— Меня и вправду совершенно не интересует, — продолжала она, — что ты, во-первых, считаешь необходимым от меня отделаться, ибо ты мужчина и уверен: мир вертится вокруг тебя, а раз так, для простоты исходишь из того, что я чего-то от тебя хочу, как будто такой женщине, как я, хоть на секунду может прийти в голову снизойти до такого предсказуемо тщеславного, себялюбивого и подлого мужчины, как ты, и проявить к нему хотя бы крупицу интереса; меня совершенно не интересует, что затем ты, желая прикинуться добрым и чувствительным, считаешь нужным наплести типично сентиментальную и неправдоподобную басню о горе и духовной верности утраченной возлюбленной, как будто на свете есть хоть одна приличная женщина, способная счесть тебя достойным своей любви; и меня совершенно не интересует, что затем ты на следующий же день — или сколько там прошло времени? — чуть ли не у меня на глазах спускаешь свои полные самомнения штаны перед первой попавшейся малолетней шлюшкой, которая стащила из материнского шкафа мини-юбку и трясет своими сиськами-киндер-сюрпризами, вульгарными, как бабл-гамные пузыри, перед такими распускающими слюни похотливыми стариками, как ты. Знаешь, насколько это мне интересно, Илья Леонард Пфейффер? Ни на сколько.
— Такое длинное сложносочиненное предложение — и все о том, что тебя не интересует, — ответил Илья Леонард Пфейффер.
— Если этим ты хочешь сказать, что даже эта беседа для тебя слишком большая честь, — парировала она, — я впервые готова признать твою правоту.
— Какая жалость, что между нами так ничего и не вышло, а, Альбана? Ведь все так многообещающе начиналось! С того самого момента, когда нас представили, презрение ко мне было написано у тебя на лице, и с тех пор ты не упускала ни малейшей возможности самым виртуозным образом выразить его как можно яснее. Разве это не надежный фундамент для прекрасных отношений? Мы могли бы стать образцовыми литературными любовниками, как Тед Хьюз и Сильвия Плат, и поливать друг друга ненавистью со своих литературных вершин. Это было бы восхитительно! Мы бы вошли в историю!
— Да, — ответила Альбана, — но, увы, у тебя уже есть любовница — американская школьница. Шлет она тебе сладкие письма с сердечками из своей розовой детской, полной плюшевых мишек, или ей слишком много задают на дом? Ты ведь не хочешь сказать, что и она уже тебя бросила? С тобой никто надолго не задерживается, не так ли? Интересно, почему? Бедняга! Но наверное, мне лучше оставить тебя в покое. Ведь у тебя такая нежная и тонкая душевная организация — наверняка тебя разрывают невыносимые экзистенциальные страдания.
— Спасибо за сочувствие, Альбана. Рад, что при любых обстоятельствах могу рассчитывать на твое греющее душу презрение.
— А может, ты вскоре получишь сувенир — зернистую черно-белую фотографию с первого УЗИ. Две минуты удовольствия, а память — на всю жизнь!
Нужно сказать, у нее отлично получалось нащупать слабые места в моей несуществующей защите. Обрисованный ею с коварным наслаждением чудовищный сценарий вполне мог реализоваться. Моя безмятежность в этом вопросе полностью покоилась на зыбучих песках заверений