Бойцы, окружившие старшину, смеются, отпускают колкости, соленые солдатские остроты в адрес Гитлера и верхушки рейха. Кто-то протяжным баском глубокомысленно замечает:
— Ко времени приспосабливаются, на Гитлера все валят, а сами-то где они были, да и теперь…
— Во-во! — подхватывает старшина. — И я только об этом "теперь" хотел сказать. Дерутся фрицы пока отчаянно, держатся до конца. Я это к чему? Да к тому, что кое-кто, возможно, думает, мол, теперь фрица шапками закидаем. Нет, шалишь. Недавно под Берестой — меня там еще осколок фашистской мины в плечо поцеловал — часа полтора наша артиллерия молотила немецкий передний край. Казалось, ничего живого там не осталось. Но только поднялись мы в атаку, как ожили фашистские огневые точки. Мы — туда, мы — сюда, а он чешет из пулеметов — и все тут. Пришлось поклониться матушке-земле, да и не один раз.
Подтянули артиллерию. Дело пошло сподручнее, но опять же огрызается фашист. Из каждой дыры приходилось выкуривать гада.
Чиркнув колесиком трофейной зажигалки, Лузгин прикурил и задумчиво произнес:
— Многих тогда ребят мы недосчитались. И каких ребят! Знающих, с фронтовым опытом. Горько об этом вспоминать.
Лузгин тяжело вздохнул и после небольшой паузы добавил:
— Думаю, и дальше немец будет упорствовать. После боя в штабном блиндаже наши разведчики нашли приказ, в котором помимо призывов умереть во имя фюрера и Германии была и угроза: оставление позиции карается смертью… Вот они какие, пироги-то.
Застучали буфера, заскрипели, состав сбавил ход, а затем и совсем остановился. От головного вагона раздался зычный голос дежурного по эшелону: "Из вагонов не выходи-и-ть! Не выходи-и-и-ть!" Но я уже выскочил. Поезд тронулся. Пришлось пересесть в соседнюю теплушку. Там встретился с невысоким, в ладно подогнанном обмундировании старшим лейтенантом Темирязевым, с которым за время следования уже успел познакомиться.
Присел на предложенный бойцом аккуратно обструганный чурбачок, прислушался. Политработник продолжал беседу. Речь шла о семье Пучковых, которую, с приближением франта, вместе с другими сельчанами фашисты выгнали из дома. В дорожных перипетиях умирает дочь. Мать гитлеровцы разлучают с сыном.
Трагедия фашистского нашествия… Подобных историй тысячи, десятки тысяч. Сколько горя враг принес на нашу землю! Бойцы и командиры слушают парторга, вздыхают. Возле меня пристально смотрит на отблеск солнечного луча сержант. В его больших серых глазах тоска и боль.
— Вот и мои где-то мыкаются, — шепчет. — Третий год под немцем. Ни слуху ни духу. Как они там? Живы ли?
Не выдержал, положил ему на плечо руку.
— Крепись, солдат, крепись. Не один ты такой. Скоро очистим нашу землю от фашистской нечисти, разыщешь семью, обязательно найдешь, и все наладится.
Состав трогается. Вначале медленно, затем все быстрее и быстрее катятся вагоны. На прощание нам моргает зеленым глазом семафор. Люди молчат, переживают услышанное.
Смотрю, Темирязев складывает газету, не торопится с комментариями. Да и что ему говорить? И так все ясно.
Теплое, хорошее чувство рождается у меня к этому пожилому человеку. Сумел так донести содержание статьи "Невольничий караван" до товарищей, что равнодушных нет. Лучшей агитации желать нечего.
Ветер свистит в дверном проеме вагона, упруго бьет в лицо, уносит махорочный дым. Желтые блики солнечных лучей пляшут по сосредоточенным лицам, гимнастеркам, шинелям, ватникам…
Слово за слово — вновь оживает разговор. Нить беседы в основном сплетается из последних фронтовых событий.
Разговоры переходят с общего на личное и вновь возвращаются к общей теме. Порой трудно отличить одно от другого: так тесно переплела и скрутила война судьбы отдельных людей с судьбой страны.
— Только начал жить, — делится мыслями с товарищами солдат с оспинами на широкоскулом лице. — Правление колхоза за ударную работу срубом на хату наградило. Отстроился. Хозяйство завел. А тут, понимаешь ли, война. И все пошло прахом. Ни двора ни кола не осталось. Все немец сжег.
— Та же история и у меня, Васильев, — вздыхает сосед. — Начисто все фашист спалил. Жена пишет: в землянке живет с Детьми, а моему младшему всего четыре года. — И после небольшой паузы: — Ничего, выдюжим. Назло всему выдюжим и заживем не хуже прежнего.
* * *
Позади остались Вязьма и Смоленск. Состав вошел в зону Белорусских лесов. По сторонам железнодорожной колеи потянулись сосны, ели, осины, синеватые блюдца воды в напоенных досыта осенними дождями низинах, речушки. Справа и слева на добрых пару сотен саженей, а го и больше, лес вырублен, а у переездов, стрелок, мостов, на возвышенностях — траншеи с укрытиями, амбразурами для пулеметов и автоматов, блиндажи.
— Фашисты понастроили, — кивает в сторону инженерных сооружений пожилой солдат. — Мне тут в партизанах пришлось воевать. Боялись немцы нашего брата. Ух как боялись! Вот и изводили лес, паразиты.
На откосах насыпи остовы сожженных вагонов, машин, почерневшие от огня, разбитые бронетранспортеры, танки, орудия и другая военная техника следы недавних боев. Чаще стали встречаться печные трубы на месте сед, деревень и хуторов.
Белоруссия — партизанский край. Я был наслышан о делах народных мстителей.
Два с лишним года в глубоком тылу врага белорусские партизаны громили фашистские гарнизоны, выводили из строя железные дороги, мосты, пускали под откос поезда, вели разведывательную работу. Как позже стало известно, к концу 1943 года во всех областях оккупированной врагом Белоруссии действовали подпольные обкомы партии, более 185 горкомов, межрайкомов, райкомов и других подпольных органов, объединявших сотни первичных партийных организаций. Имена партизанских командиров В. Е. Лобанка, В. З: Коржа, Р. Н. Магульского, деда Миная и многих других облетели страну.
Земля горела под ногами захватчиков. Враг зверствовал. Его карательные отряды рыскали по партизанским зонам, вешали и расстреливали сельчан, предавали огню хутора, деревни.
Смотреть на содеянное фашистами было нелегко. Там, где еще год-другой назад была жизнь, хозяйничал осенний ветер, наводил тоску и печаль. Пожарища, обвалившиеся воронки на месте погребов и кресты, свежие и уже потемневшие от времени и дождя… Не припомню, о чем мы тогда говорили между собой, да это и не столь уж важно. Виденное усиливало ненависть, жгучую, беспощадную, к врагу, принесшему нашему народу эти неисчислимые страдания.
Разгружались на глухом полустанке. Сеял мелкий дождь. Подступавшие к самым строениям деревья выглядели сумрачно, а уходивший в распадок частокол сосен, елей, берез, осин сливался в темную массу. Лохмотья грязного тумана ползли по самой земле. Тянуло сыростью. Бойцы и командиры неторопливо переговаривались, время от времени посматривали на далекие зарницы — там проходила линия фронта.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});