— Не нужен ли кому язык? Дешево продам!
* * *
Анна Бестужева была сослана в Якутск и там до 1761 года медленно умирала от голода и холода, в то время как ее дочь Анастасия блистала в Петербурге, а муж разъезжал по иноземным дворам со своей любовницей.
Наталья Федоровна на всю жизнь осталась полунемой. Муж и сын ее умерли в Селенгинске. Лишь однажды, уже в 1758 году, спустя десять лет после смерти мужа, измучившись от жизни в нечеловеческих условиях, а главное, пытаясь спасти смертельно больного сына, она сделала попытку воззвать к милосердию императрицы, но Елисаветка отвергла ее просьбу о помиловании. Только по восшествии на престол Петра III Наталья Федоровна вернулась в Петербург, однако трудно было узнать в ней прежнюю красавицу и гордячку.
О чем думала она, доживая свой век среди людей, которые смотрели на нее, словно на ожившую легенду? О том ли, что помилование Елисаветки всего лишь растянуло на невероятно длинный срок ее мучения и лучше бы ей было проститься с головой в тот далекий августовский день?
О том ли, что в свое время она с такой легкостью угадывала замыслы мужчин и переигрывала их, а споткнулась на том, что, казалось бы, должна была знать лучше всего: на чисто женских штучках?
О том ли, что в свое время она как рыба в воде чувствовала себя в бурных волнах интриг, затеваемых ею же, знала, что может оступиться и погибнуть в любой миг, но не боялась и шла до конца — и в конце концов пала жертвой авантюры, которая приписывалась ей, но которой не было?..
Амазонка (Надежда Дурова)
«Боже ты мой! Да ведь она в меня влюблена!..»
Поручик Александров схватился за свою черноволосую голову и несколько мгновений беспрерывно качал ею. Делать что-либо другое он решительно не мог: качал головой и клял себя за недогадливость.
Когда в прошлом году он вынужден был уйти из гусарского полка, оставить товарищей и перевестись аж в Литву, в уланы, он всех уверял, что делает это из бедности. Гусары — известные щеголи, у них самые пышные мундиры, в гусары модно идти самым богатым молодым людям, которые ищут в войне равным образом и способ дать выход отваге, и возможность поносить мундир, самым выгодным образом обрисовывающий широкие плечи и стройные ноги. Шитый золотом ментик, роскошный доломан, чудо-кивер набекрень… Эти щеголи живут на доходы со своих богатых имений, деньги не считают. Уланы — те попроще, а потому перевод из гусар в уланы Александрова, чьи стесненные обстоятельства были известны (он не имел ничего, кроме жалованья), никого особенно не удивил. Лишь немногие знали истинную причину того, что уход сей более напоминал паническое бегство: в тоненького, словно девица, смазливого, черноокого и румяного красавчика-подпоручика влюбилась дочь полковника, однако Александров никак не отвечал на ее чувства. Именно это более всего поражало. Ведь девица Павлищева была очаровательна, мила, приветлива и хоть небогата, но все же должна была получить неплохое приданое. Отец ее был офицером блистательным, и родство с ним что-нибудь да значило для подпоручика, о котором только и было известно, что он безрассудно храбр. Впрочем, скромность Александрова по отношению к женскому полу давно уже стала притчей во языцех. Если какие-то девицы или даже дамы и вздыхали по нему тотчас после знакомства, то очень скоро начинали видеть в нем наилучшего друга, поверяли ему сердечные тайны — и оставляли свое кокетство для других красавцев, имевших более мужественные и залихватские манеры. Однако девица Павлищева никак не могла вырвать из сердца эту занозу. Отец ее, сначала негодовавший, что она тратит время на безусого юнца, вскоре обиделся за дочь, не встречавшую взаимности, и негодовал уже на этого юнца. Вот оттого и пришлось Александрову, выражаясь привычным ему языком, ретироваться с поля боя, простившись с несчастной девицей. Все, чего она добилась от него, залив слезами его доломан, это обещания принять на память колечко и никогда с ним не расставаться.
Александров и сам чуть не плакал при расставании. Так уж распорядилась его судьба, что он ни разу в жизни не был влюблен ни в даму, ни в девицу, однако обладал живым воображением, чувствительным сердцем, а оттого представлял себе, что такое разбитое сердце. И при расставании с рыдающей девицей молился только об одном: чтобы никогда впредь не видеть слез в женских глазах — слез, вызванных безответной к нему любовью.
Да уж, любовь к нему могла быть только безответна…
Ну что же, небеса какое-то время потворствовали его мольбам. Однако угораздило же Литовский уланский полк расквартироваться в небольшом польском селении, где Александрова определили на квартиру к униатскому священнику! Сам он был в изрядных годах, однако жена его оказалась молода и хороша собой. Видимо, она отменно относилась к господам русским офицерам: чуть не с первого дня стала приносить Александрову в комнату самый изысканный завтрак: кофе, сливки, сахарные сухари. А муж в это время довольствовался теплым пивом да сыром. Впрочем, вкусы у него были самые простые, он и на обед получал какое-то одно грубое блюдо и словно не замечал, насколько деликатен и разнообразен стол квартиранта.
Молодая дама была изрядная чудачка. Восхищаясь девичьим румянцем Александрова и стройностью его стана, она непременно добавляла, что он, конечно же, поляк, ибо только польские уланы могут быть столь привлекательны. Это надоело Александрову, и он сказал, что польской крови в нем нет ни капли, зато, кроме русской, есть немножко малороссийской и шведской.
— Ах! — воскликнула восторженная хозяйка. — Шведы! Шведы еще лучше, чем поляки. Они храбры, они честны, они… красивы!
А надобно сказать, что хозяин в это время обедал своим любимым кушаньем: гречневой кашей со шкварками, называемыми отчего-то «шведами». И при словах жены он вдруг вскочил и принялся что было сил бить ложкою по миске, угрюмо восклицая:
— Ненавижу шведов! Ненавижу шведов!
Корнет Александров едва успел спасти от сальных брызг свое свежее личико и чистенький мундир. Он ретировался к себе в комнату с поспешностью, которой никогда не проявлял на поле боя и за которую его вполне удостоили бы звания труса, и сидел там безвыходно весь день, недоумевая, что такое приключилось вдруг с хозяином и чем, собственно, пред ним провинились шведы.
Наутро очаровательная хозяйка принесла ему, по обыкновению, кофе, однако, подав его, не ушла, а присела на постель к Александрову. Он на всякий случай быстренько поджал ноги — как бы давая ей больше места, а на самом деле потому, что страшно смутился и, сказать правду, испугался.