В мыслях – планы. / В сердце – решимость.
В кармане – перо / и партбилет.
Ходит, / распоряжается энергичным жестом.
Видно — / занимается новая эра!»
Но канцелярию переделать невозможно, и «присланный» партиец сам вскоре оказывается в рядах бюрократов (фракционеров?), которым в стихотворении выносится чуть ли не приговор:
«Рой чиновников / с недели на день
аннулирует / октябрьский гром и лом,
и у многих / даже / проступают сзади
пуговицы / дофевральские / с орлом».
То есть поэт как бы впрямую заявлял о том, что фракционеры тянут страну назад – в царские времена.
23 июня 1926 года в одесском Летнем саду имени Луначарского состоялось первое выступление Маяковского с докладом «Моё открытие Америки».
На следующий день в вечернем выпуске местной газеты «Известия» был напечатан отчёт об этом вечере:
«Маяковский не только большой поэт, но и блестящий ум, которому огромная наблюдательность и художественное воображение помогают всякое отвлечённое понятие представить в живой и образной форме. И, затем, лёгкость и мастерство речи поэта, в соединении с фейерверком остроумия…
В его наблюдениях над жизнью и социальными условиями в Соединённых Штатах и в Мексике столько нового и оригинального, что он действительно вновь "открывает" для слушателей Америку.
Не меньший интерес представило и второе отделение вечера, на котором Маяковский с большой выразительностью и с чувством такта прочёл ряд своих новых стихотворений.
Имел шумный успех и наш местный поэт – Кирсанов, читавший свои стихи».
К двадцатилетнему одесситу Семёну Исааковичу Кортчику, выступавшему под псевдонимом Кирсанов, Маяковский приглядывался очень внимательно.
25 июня Владимир Владимирович вновь выступил в Летнем саду имени Луначарского, но на этот раз в крытом театре. 26-го встретился с рабкорами в редакции одесских «Известий». А 27 июня состоялось последнее выступление поэта – всё в том же Летнем саду, но уже в театре «Дворец моряка». Хотя местные «Известия» разрекламировали лекции Маяковского, что называется, по самому высокому разряду, одесситы на этот вечер валом не валили.
В «Хронике жизни и деятельности Маяковского» никаких комментариев об этом мероприятии нет. А между тем оно стало для поэта судьбоносным – так, во всяком случае, считал Павел Лавут, тогда мало кому известный 28-летний актёр, который в декабре 1921 года познакомился с поэтом в Харькове на вечере «Дювлам».
Вот что написал Лавут о том, что происходило 27 июня в Летнем саду:
«Дворец моряка. Народ собирался туго. Высокий, широкоплечий человек с внушительной палкой в руках шагал по пустой сцене. Он нервничал. В углу рта – папироса. Не докурив одну, он прикуривал от старой новую, не найдя урны, бросал окурки в угол и тушил ногой».
Звучит забавно, но в сочинённых через два года (в июне 1928-го) «Пожарных лозунгах» есть и такие строчки:
«Курящий на сцене — / просто убийца.
На сцене / пожар / моментально клубится».
К счастью, на этот раз пожара на сцене не возникло. А после окончания вечера Лавут подошёл к Маяковскому и сказал, что народу в зале было маловато не из-за того, что одесситы не любят стихи, и из-за плохой организации самого выступления. И предложил свою помощь в этом деле. Владимир Владимирович согласился.
«Я предложил ему закрепить наши деловые отношения документом, который может пригодиться в поездках.
– Не советую, – ответил он. – В дальнейшем знайте: если я подпишу договор, могу и не выполнить. А устно никогда не подведу».
Сразу вспоминается договор, который Маяковский заключил с театром Мейерхольда на «Комедию с убийством», но пьесу не написал.
Почему? Вроде бы, разные житейские заботы помешали.
Но вспомним, что в конце сентября 1925 года находившегося в Америке Владимира Маяковского пригласили в лагерь «Нит гедайге», устроенный под Нью-Йорком еврейской газетой «Фрайгайт». В лагере готовились отметить иудейский праздник Йом-Киппур («День Искупления» или «Судный День»), и советский поэт вместе со всеми (именно так объявила газета «Фрайгайт») собирался прочесть молитву Кол Нидре (в буквальном переводе «Все Обеты»). Произнёсший её отрекался от всех необдуманно взятых на себя обязательств, договоров и клятв. Владимир Владимирович эту «молитву» прочёл. Не потому ли он с тех пор стал считать, что может отказаться от всего, что подписал?
Павел Лавут (о том, как завершился его деловой разговор с Маяковским):
«Прощаясь, он добавил:
– Если работа наладится, мы развернём её вовсю. Дел непочатый край!»
Так началось их сотрудничество – известнейшего поэта Владимира Маяковского и тихого, но очень энергичного молодого человека Павла Лавута, который потом с гордостью говорил:
«Я всецело отдался далеко не лёгкому, но увлекательному делу администратора, окончательно забросив театр».
16-ая глава поэмы Маяковского «Хорошо!» (она будет написана ровно через год) начнётся так:
«Мне / рассказывал / тихий еврей
Павел Ильич Лавут…»
Кто он такой?
Что о нём известно?
Родился в 1898 году в городе Александровске Екатеринославской губернии в семье купца первой гильдии, владевшего книжным магазином и маленькой типографией. В 1918 году окончил коммерческое училище. Затем стал актёром, разъезжал с театрами по городам страны.
Вряд ли удастся когда-либо доподлинно установить, сам ли Лавут решил «помочь» Маяковскому или кто-то ему «порекомендовал» сделать это. Гораздо важнее выяснить другое – работая с Маяковским, сотрудничал ли «тихий» Павел Ильич с ОГПУ? Логика подсказывает: наверняка! Хотя никаких доступных нам документальных подтверждений этому нет. Но есть другие свидетельства (косвенные), которые нашу версию если не подтверждают, то уж, во всяком случае, не отвергают. Первое свидетельство связано с хорошей (можно даже сказать, близкой) знакомой Маяковского и Бриков – Ритой Райт (псевдоним Раисы Яковлевны Райт-Ковалёвой, как любезно подсказывает нам «Указатель имён и фамилий» 13-томного собрания сочинений поэта, умалчивая о том, что родилась она Раисой Черномордик).
Бенгт Янгфельдт:
«Рита Райт рассказывала, как Лили однажды пыталась её завербовать в качестве осведомителя в русских эмигрантских кругах Берлина. Рита не отказалась, но во время первой беседы так нервничала, что её признали непригодной для такой работы».
Борис Бажанов тоже описал подобный случай – к нему с Подолии приехал его дальний родственник, работавший помощником начальника железнодорожной станции:
«Он был очень удручён и приехал просить у меня совета и помощи. Местные органы ГПУ на железной дороге требовали от него вступления в число секретных сотрудников, то есть чтобы он шпионил и доносил на своих сотрудников. Его, вероятно, наметили как лёгкую добычу – он был обременён семьёй и был человек очень мягкий. Но быть сексотом ГПУ он отказывался. Местный чекист раскрыл карты – выбросим со службы, скажете “ау” железной дороге, и вообще никуда вас не примут; когда семья начнёт пухнуть с голоду, всё равно согласитесь.
Он приехал ко мне: что делать? На его счастье в моём лице у него была защита – аппаратчик высокого ранга. Я взял печатный бланк ЦК и написал на нём записку железнодорожному чекисту с требованием оставить моего родственника в покое. Бланк ЦК сыграл свою роль, и его больше не тревожили. Этот эпизод иллюстрировал для меня систему Ягоды по охвату страны информационной сетью».
Вот так в ОГПУ было поставлено дело с подбором осведомителей. Но речь не о них, а о сотрудниках, выполнявших поставленную перед ними задачу. Был ли таким сотрудником Павел Лавут? Не будем торопиться с ответом, а приглядимся к Павлу Ильичу повнимательнее.
28 июня на пароходе «Ястреб» Маяковский и Лавут отправились в Ялту. Перед самой посадкой в одесском порту Маяковский увидел стоявший на рейде пароход, который назывался «Теодор Нетте». И Владимир Владимирович начал писать стихотворение о геройски погибшем дипкурьере.
А Николай Рерих в конце июня 1926 года был уже в столице Монголии Улан-Баторе-Хото, где стал готовить новую экспедицию в Тибет, преодолевая новые трудности и преграды. В его путевом дневнике появилась запись о некоем «Ж», который очень высоко охарактеризован:
«Много смятения и ожидания… А тут телеграмма. Хлопочет Ж.; он многое знает. Именно с ним можно иногда побеседовать о самых сокровенных преданиях. Это он также рассказал монгольскую версию о поездке Учителя в Монголию. Странно слышать начало повести в Индии, а конец в Монголии. Так связывается вся молчащая пустыня одною напряжённою мыслью. Не знаем, как встретит нас Тибет».