В следующий понедельник я явился в кузницу в назначенное время, и так началась моя рабочая жизнь. Целую неделю мы ничего не говорили отцу. Вечером я приходил домой раньше него и торопился вымыть лицо и руки, уже немного потемневшие от копоти. В конце недели, когда я принес маме заработанные деньги, она поспешила все рассказать отцу, который ограничился тем, что сказал с чувством удовлетворения: «Прекрасно, из него выйдет толковый рабочий и со временем я возьму его к себе в мастерскую». Он также захотел познакомиться со своим коллегой — кузнецом и между ними установились добрые отношения. Таким образом, положение мое благодаря согласию отца оказалось узаконенным. Тем не менее мать не была довольна создавшейся ситуацией и прежде всего тем, что она видела меня приниженным по сравнению с братом, который был любимцем отца и которого, поскольку он ходил в школу, одевали совсем иначе, чем меня.
Этторе был похож на маму: он был очень красив, светловолос, изящен. Я не испытывал к нему ни ревности, ни зависти и, даже наоборот, относился как-то покровительственно и знаю, что очень страдал бы, если бы увидел его в моем положении. Мы спали в одной комнате. Две железные кровати, такой же железный умывальник, вешалка, прибитая к стене, стол из неполированного дерева и два стула с соломенными сиденьями — вот обстановка нашей комнаты в стиле Людовика XVII. Столовая служила одновременно гостиной и классной для моего брата. Там стоял квадратный деревянный стол с точеными ножками и четыре стула, таких же, как в спальне. На одной стене висели большие часы с неправильным боем, на другой — портрет Гарибальди и олеография, на которой была изображена сцена из «Трубадура»: спящая в темнице Азучена, Манрико, склоненный над умирающей Элеонорой и в полумраке у входа зловещая фигура графа ди Луна. Так выглядела наша пинакотека.* Иногда брат принимал дома своих школьных товарищей. Но так как лицо мое — как у мастерового — потемнело от сажи и на мне была рабочая блуза, я избегал встречи с ними. Мне не хотелось показывать им, как отличаются друг от друга оба брата.
Мать свою я очень любил. Могу сказать, что жил ею и для нее и постоянно думал о том, как бы оградить ее от малейших неприятностей. Она всегда была ласкова со мной, особенно по вечерам, когда я возвращался с работы. Я чувствовал тогда, что на мою глубокую привязанность она отвечает тем же.
В воскресные дни, когда сестры уходили гулять в сопровождении брата или отца, мама предпочитала оставаться дома, и я почти всегда оставался с нею, хотя она и настаивала, чтобы я шел немного развлечься. Мы вместе садились у окна и смотрели на прохожих. Иногда я засыпал у нее на коленях, совсем как в раннем детстве. И это было для меня самой желанной и сладостной наградой. Мне кажется, мама уже тогда инстинктивно предчувствовала, что я стану самой верной как моральной, так и материальной поддержкой ее будущего существования! Тем не менее детство мое было очень печальным.
* Пинакотека (греч.) — собрание картин.
Горестные сцены разыгрывались в нашем домашнем быту, отчасти из-за материального положения, а отчасти и главным образом из-за глубоких разногласий, возникших между отцом и матерью. В конце концов пострадавшей оказывалась она. Бедная мама! Я часто видел ее плачущей.
Через год отец взял меня к себе в мастерскую, владельцем и управляющим которой он стал после смерти Риччиони. Мастерская эта в какой-то степени обслуживала сиротский приют, где сотни детей обучались искусствам и ремеслам. У моего отца было пятнадцать учеников, которых он с помощью наемных рабочих обучал искусству ковки железа. Я провел в этой мастерской около шести лет, то есть проработал там с девятилетнего возраста до того, как мне исполнилось пятнадцать. Слишком тяжко было бы мне рассказывать об этом периоде моей жизни. Отец, пользуясь моим положительным, рано созревшим характером — я производил впечатление совсем взрослого человека — взвалил на меня большую часть ответственности за хозяйство мастерской. При этом я с трудом переносил его властность или, вернее, деспотизм, и между нами постоянно возникали неприятные столкновения, переходившие в препирательства и даже ссоры. Я все скрывал от матери, так как она, узнав правду, безмерно страдала бы. Но в душе моей уже зародилась мысль расстаться с отцом.
Одной из немалых трудностей моей работы в мастерской была борьба с пятнадцатью подростками-сиротами, опасными арестантами исправительного дома, мальчишками грубыми и необузданными. У меня с ними происходили постоянные стычки, и дело частенько доходило до рукопашной. Так как я не собирался подчиняться насилию со стороны кого-либо из них, мне нередко приходилось думать о самозащите. Характер мой ожесточился. Я стал скрытным, печальным, нервным. Душа моя была отравлена. Даже выражение лица моего стало мрачным, я сказал бы, почти трагическим. Иной раз, горько плача, я рассказывал матери обо всех несправедливых выговорах, которые я выслушивал от отца, не получая взамен никакого удовлетворения и не пользуясь какой бы то ни было выгодой. Труд мой оплачивался еле-еле одной лирой в неделю. И я по секрету поведал матери об уже созревшем намерении уйти из мастерской отца, объясняя свое долготерпение только тем, что не мог без содрогания думать о разлуке с нею. Она, любящая душа, уговаривала меня вооружиться терпением и делала все возможное, чтобы удержать меня. В это время меня беспокоила мысль о дальнейшем образовании. Когда я заглядывал в книги брата, в которых ничего не понимал, мое будущее представлялось мне в виде мрачного хаоса. Я не мог примириться с мыслью, что должен буду прожить жизнь полным ничтожеством, что состарюсь в мастерской, стуча по железу, что так и останусь в атмосфере, в которой духовная жизнь моя, обреченная на отупение, должна будет задохнуться. Я провел немало времени в состоянии ни на минуту не унимавшейся тревоги. Момент взрыва назрел, и неизбежное свершилось.
Однажды отец, не помню уже по какому ничтожному поводу, появился в мастерской в высшей степени раздраженный и, совершенно несправедливо набросившись на меня, изругал меня в присутствии рабочих. Я, уже давно переставший его бояться — что он отлично понимал и что вызывало в нем глубокое негодование,— показал себя в тот день не менее вспыльчивым, чем он. Я выложил ему все, что накопилось у меня на душе. Рабочие, никогда не видевшие меня в состоянии подобной экзальтации, были ошеломлены. Отец был не меньше их удивлен моей неожиданной смелостью, и едва только я, дав выход тому, что у меня наболело, замолчал: «Хватит,— сказал он,— вон с моих глаз. Ты теперь взрослый. Можешь сам зарабатывать себе на жизнь. Убирайся отсюда, и чтобы ноги твоей больше не было в этой мастерской». Я тотчас же весьма дерзко ответил ему: «Бесконечно счастлив вырваться из этой адской ямы, и можешь не беспокоиться — больше ты меня никогда не увидишь!». Услышав это, отец, ослепленный гневом, схватил со скамьи первое, что попалось ему под руку, и замахнулся в мою сторону...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});