– Почему не заявил тогда? – спрашивает она.
– Если б заявил, то точно у тебя свои кассеты не получил бы, – отшучиваюсь.
– Мы с Джоном в одном классе учились, – глядя на реку, рассказывает Кэт, – за ним все девчонки бегали. Он на гитаре играл, курил в туалете. А он выбрал меня, тихоню и отличницу.
Чувствуется, что у неё уходит стресс, и ей сейчас просто необходимо выговориться. Поэтому молчу и не говорю ничего, просто слушаю. Хотя мне хорошо понятно, почему её выбрали. Из за родителей, конечно. Леди и Бродяга, блин.
– Я и фарцевать стала из за него, наверное, – продолжает она, – чтобы деньги были, и чтобы он ни во что не вляпался. В совсем плохое.
Сколько раз в жизни я слышал подобные истории и участвовал в подобных разговорах. Поначалу я давал советы. Потом просто сочувствовал. Напоследок пытался даже спорить.
Это всё бесполезно. Люди живут свои жизни и совершают свои ошибки. А в подобные минуты они просто ищут повод, чтобы обвинить другого в собственных поступках. Скажи я, что Джон плохой, и ему найдётся десяток оправданий. Скажи, что хороший и окажусь виноват во всех бедах, прошлых и будущих.
– Убери рукой волосы, – говорю, поднимая камеру, – замри… Готово.
– Ты можешь думать о чём-то, кроме фотографии? – сердится Кэт.
– Зачем? – пожимаю плечами, – я фотограф. Когда знаешь, кто ты – жить намного проще.
– И как ты это узнал? – спрашивает девушка.
– Просто никем другим я быть не хочу.
– А вот я не знаю, кто я, – вздыхает Кэт.
– Ты же рисуешь, – удивляюсь я.
– Я не знаю, хорошо я рисую, или нет.
– Как это? А что другие говорят?
– Говорят, что я гений, – она криво усмехается, – и что с такой наследственностью странно, если бы было по-другому. Я даже в школе на ИЗО рисунки приносила, а мне говорили: «Катенька, тебе папа помогал, да?!».
– И кто у нас папа? – интересуюсь.
– Ты правда не знаешь?! – она распахивает глаза.
– Забыла, как мы познакомились? – говорю, – я когда твои кассеты от ментов по кустам ныкал, как раз интересовался, «кто же папа этой девушки, чью прекрасную попу я сейчас спасаю».
– Пётр Грищук мой папа, – говорит она, – слышал про такого.
– Это который «Битлов» слепил?! – поражаюсь, – да ладно?!
«Битлами» называют скульптуру в центре Белоколодецка, на которой угрюмые музыканты в шинелях с одинаковыми, рублеными лицами дуют в чугунные трубы, а один держит большой барабан.
Чей-то зоркий глаз подметил в композиции сходство с обложкой альбома «Оркестр клуба одиноких сердец Сержанта Пеппера». Особенно когда однажды, под покровом ночи кто-то вывел на барабане крамольную надпись «The Beatles». Буквы моментально закрасили, но история пошла в народ, и скульптуру иначе не называли.
«Встретиться у Битлов» было для Белоколодецка тем же, что в Москве возле Пушкина. Культовое место. Грищук был мастером монументальной скульптуры, особо ценимой и уважаемой в Советское время. Он ваял сталеваров и колхозников, стеллы и барельефы и без куска хлеба точно не сидел.
Теперь понятно, откуда у Кэт такой стойкий комплекс неполноценности. Дочку самого Грищука с детских лет в попу целуют. Не зря Джон сказал, что с таким папой можно хоть домик с трубой и дымом нарисовать, и тебя выставят. Ну, насчёт домика, я, пожалуй, преувеличил, но бонус у Кэт изрядный.
Мне бы с её папой лично познакомиться. Ткнулся наугад, а вытащил почти джек-пот. Он точно должен знать Орловича, а также всех его друзей и недругов. Весь круг общения.
– Я могу сказать, есть у тебя талант или нет, – говорю невозмутимо.
– Ты в этом не разбираешься, – отмахивается она.
– В картинах да, не очень, – признаюсь, – а вот в фотографии разбираюсь. Хочешь попробовать?
Протягиваю ей камеру. Кэт берёт её в руки с аккуратным любопытством.
– У меня не получится, – она прикусывает губу, – тут всё слишком сложное.
– Ты художница, – говорю, – значит, уже всё знаешь. А про настройки я тебе сейчас объясню. Там ничего сложного. Что ты хочешь снять?
– Тебя, – она поднимает камеру и наводит на моё лицо.
– Меня рано, – говорю, – я не могу учить и позировать одновременно.
Кэт поворачивает камеру в разные стороны, рассматривая мир в объектив. В очередной раз удивляюсь, как девушкам идут фотоаппараты. Жаль что я не могу заснять её в этот момент.
– Вот ту лодку, – решает Кэт, – она такая печальная…
На песке лежит вытащенная на берег перевёрнутая кверху килем шлюпка, а на ней сидят две большие чайки.
– В фото главное – освещение, – объясняю я. Сначала измеряем его вот этой штукой, – я направляю экспонометр, – Он даёт нам экспо-пары. То есть выдержку и диафрагму, при которых освещение будет нормальным.
– А зачем несколько? – начав нехотя, Кэт всё больше увлекается происходящим, – почему не дать одну пару?
Не зря говорят, лучший способ сблизиться с девушкой, это научить её чему-нибудь. Никакие рестораны или походы в кино не сравнятся с уроком вождения автомобиля или совместной практикой игры на бильярде. Правда, в двадцать первом веке большинство девушек уже умеют водить машину, но ведь есть ещё яхты и самолёты.
Получив новую игрушку, Кэт забывает и про Джона, и про отца, и про собственные комплексы.
«Выдержка» – это время срабатывания затвора, – объясняю ей основы, – Если она будет слишком долгой, а наша натура станет двигаться, то фото будет смазанным. Поэтому в фотоателье и говорят «замрите».
– Так сделай короткую, – командует она.
– Всё не так просто, вот смотри, – я выкручиваю диафрагму на минимальные показатели, – диафрагма, это дырка через которую поступает свет. Чем больше дырка, тем меньше цифра. Вот сейчас объектив открыт полностью. Направляй его на свою лодку и подкручивай, чтобы навести на резкость.
– Не могу, – сообщает Кэт, – одну чайку поймала, вторая уже расплывается.
– Это называется «глубина резкости», – говорю, – теперь ставь цифру побольше.
– Вот, поймала! – радуется Кэт, – фон весь расплывается, а лодка чёткая. Прямо импрессионизм какой-то!
– Выдержку ставь, которая в паре и снимай, – говорю. – а то улетит твоя «натура».
Так мы общими усилиями запечатлеваем старую сосну, несколько яхт и вышедшего из деревьев толстого полосатого кота. На того уходит добрая половина плёнки.
– Теперь ты вставай, – требует Кэт, – я тебе позировала, теперь твоя очередь.
– Ладно, – встаю нехотя. – Хотя я не люблю себя в кадре, но для тебя сделаю исключения.
– Стой, – девушка опускает камеру, – это у тебя что?!
Сбоку на рубашке проступает кровавое пятно. Расстёгиваю пуговицы и вижу, что бинт пропитался насквозь.
– Идём, – говорит Кэт, – быстро!
Возле «Крейсера» дежурит несколько такси. Кэт кидается к первой стоящей машине и быстро договаривается с водителем.
– Давай доедем до аптеки, – спорю с ней я, – просто бинты купим. Там ничего страшного.
– Это всё из за меня, – повторяет Кэт, – всё из за меня. Какая я дура!
Такси останавливается у поликлиники. Мы проходим внутрь, минуя регистратуру. На мои вялые попытки сопротивления Кэт не реагирует. Она тащит меня через толпу пенсионерок, мамаш со справками в пионерлагеря и работяг с листами профосмотра, как ледокол баржу среди айсбергов.
У кабинета с надписью «М. Д. Силантьева, зам. гл. врача», она коротко стучит в дверь и тут же заходит внутрь.
– Катя? – темноволосая женщина с тонкими чертами лица отрывается от стопки медицинских карт, – Что случилось? Я, вообще-то, занята…
– Вот, – Кэт подталкивает меня вперёд.
Женщина хмурится и недовольно откладывает бумаги.
– Что у вас там?
Вместо ответа, молча расстёгиваю рубашку. М. Д. Силантьева подходит ко входной двери и защёлкивает её на ключ.
– Раздевайтесь.
– Совсем?
– До пояса.
Она срезает ножницами бинты, и я стискиваю зубы, когда подсохшая кровь отрывается от кожи. Шов выглядит неважно, распух и сочится сукровицей.