Горшки, ухваты и рожны,
И в грубой тонкости исконной
Вся утварь пудожской земли…
И только тёмные иконы
В далёкий город перешли.
Всё воют волки по закатам…
Тот край, куда уж не вернусь,
В броженье тает красноватом,
Как исчезающая Русь.
Клюев
В одной стране, отдельно взятой,
Где средь затерянных земель
Взывала дудка азиата
И пела русская свирель,
Явиться со своим уставом
В столицах, призрачных, как дым,
Певцом и странником лукавым,
И многогрешным, и святым.
Познавши всё, противясь тлену,
Не в силах Ницше перечесть
И земно кланяясь Верлену,
Стоглав и Палех предпочесть.
Словами, давними, как Рюрик,
Насытить ту цветную ткань,
Где веет сутеменью сурик
И плещет зеленью елань.
Мечты Ирана и Китая
Сроднить с околицей села,
Меж тем, как жатва золотая,
Как чаша смертная пошла.
Но до последнего предела,
Где неминучий вскинут меч,
Ещё душа не оскудела,
Не умерла родная речь…
Какая жизнь, какая участь –
Её моря рассечь веслом,
Её цветущую певучесть
Облечь в кладбищенский псалом!
Брести к небесному притину,
Одолевая песней страх,
Рядя писанья в пестрядину
Крестьянских стираных рубах.
Тряпкин
Жил Тряпкин Николай Иваныч,
Что, сам с собою говоря,
Себе бутылку ставил на ночь
И лист срывал с календаря.
Но гостю, вдруг душой теплея,
Повествовал, тяжелолик,
Как по зелёной Галилее
Скитался дед его печник.
Апостолов сушились сети
На берегу озёрных вод,
А дед в нагорном Назарете
Всё печки клал из года в год.
Там, где когда-то старый плотник
Корпел не покладая рук…
И богомолец, и работник
Стал печника угрюмый внук.
Судьбы потомственный паломник
С душой в озёрном серебре,
Он как-то спел мне однотомник
В писательском монастыре.
Он заикался то и дело,
Но глухо, точно по крюкам,
В нём Русь исчезнувшая пела,
Оборотясь к своим векам.
Арык
Все будут жить, старея постепенно,
Меня припоминая иногда.
Но я о том, как благодатна пена,
Как хороша бегущая вода!
Сбивая с ног, меня уже сносило
Туда, где проплывают облака,
Но вдруг спасла неистовая сила,
Схватила материнская рука.
А мельница ходила водяная
И тупо грохотали жернова…
Старели б вы, меня совсем не зная,
Но прожил жизнь и ухожу в слова.
Теги: Михаил СИНЕЛЬНИКОВ
Почему я не пишу акварелью?
Фото: Фёдор Евгеньев
Василина ОРЛОВА
АВГУСТОВСКИЙ ДОМ
Главное достояние - ветер тихий
В зарослях камышовых на берегу.
Облако – по озеру – лебедихой.
Озеро – ни гугу.
Разве всё это не так до конца, навечно –
С плеском лохматые ивы полощут пряди
В млечной воде, продольной и поперечной,
Не нарушая глади.
Я не хотела забыть деревянную лодку,
Что на песке день-деньской лежит кверху брюхом.
Хочется жалобно петь
О жизни короткой.
Есть своя бедная прелесть
В русской разрухе.
Всюду пищат и трепещут, скрипят и стрекочут.
Лодка годами тут будет лежать, как лежала.
Мельк стрекозиный в сиянии солнца игольчат.
Раньше здесь так не жужжало.
* * *
Почему я не пишу акварелью?
Акварель бы здесь пригодилась.
Почему не научилась играть на свирели,
Скажи на милость?
Почему не ношу блузок с манжетами,
Отложными воротниками,
Юбок с воланами, платьев с корсетами,
Розами, васильками?
Почему не брожу по улицам, без повода рыдая,
Беспричинно смеясь?
Почему не с тобой, почему не твоя дорогая,
А если и твоя, то не вся?
НИВКИ. 17 октября 1976
В веснушках девочка. Юный офицер.
Каштановый вальс.
Взгляд, ещё один взгляд, и в его лице
"Как зовут вас?"
Тоненький пояс, новые босоножки,
Пёстрый ситец.
Погляди на него подольше, ещё немножко.
«Разрешите пригласить вас?»
Тонкие перчатки, он русоволосый.
Белый китель.
Господи, с какого начать вопроса?
Пломбира – хотите?
Как-нибудь договоритесь,
Прошу вас очень
Из небытия.
И он решается.
Вальс не закончится.
И буду – я.
* * *
Подсолнухи отяжелели золотистые,
Головы повесили.
Кукурузы почернели кисточки.
Побледнели близи и дали, города и веси.
На щеке дыхание осени,
Влажное, холодное, не тает.
Лето лопочет без умолку глухое, позднее,
На всех языках, которых не понимает.
Рушник с вышивкой, виршами, зозуленька
Закуковала, знялась, полетіла.
Не почула чорнявая дiвчинонька,
Як швидко посивiла, постарiла.
* * *
Говорят, вообще ничто не закончится.
Не дерзаю спорить. Посмотрим.
Пёс дворовый понятливо морщится
И в колени мне тычет морду.
Рябь ярка, как рябины старой
Тень дырявая с того давнего лета,
Где дышали травой и паром
Круглым солнцем поля нагретые.
Ну, приветствую, поселяне
И подросшие поселянки!
Что-то сузилась ваша поляна,
Огородные ваши делянки.
Здесь, в деревне, всё теперь другое, в общем-то.
Бабушка больше не держит худобы.
Говоришь, ничто не закончится?
Я не знаю. Попробуй.
Теги: Василина Орлова
Генезис банной мокроты
Дмитрий Липскеров. Теория описавшегося мальчика. - М.: АСТ, 2013. – (Серия: "Проза Дмитрия Липскерова"). – 416 с. – 10 000 экз.
О названии этой книги я спорила с редактором издательства «Лимбус Пресс» Вадимом Левенталем. «Теория описавшегося мальчика» – это плохо, – говорил Левенталь. – Это плохо в любом случае, при любом ударении, и тем более это плохо для «безупречного стилиста», каким автор назван на обложке». «Но это же очевидная игра! – возражала я. – Намеренно-провоцирующий жест. А вдруг за ним кроются тонкая ирония и глубокие смыслы!»
Говоря по совести, зная автора, в это было трудно поверить, и спорила я из перфекционизма. То, что в новой книге Дмитрия Липскерова нет ни глубоких смыслов, ни даже сколько-то оригинальной фиги в кармане, стало ясно уже по обложке, где низ живота античного мужчины закрывал вместо фигового листа чёрный квадрат. И всё же я взялась присмотреться к экзерсисам «безупречного стилиста». Поскольку книгу издали эффективные менеджеры из АСТ, мы доверимся их вкусу и порекомендуем для ознакомления цитату, вынесенную профессионалами на обложку: «Она отметила, что голый самчик породист, как арабский жеребец. И уж точно, производитель из него получится отменный. Жаль, скакуны недолго живут. Если их только не кастрируют. Но этих яиц было жаль». Ну вот, собственно. Это прелести чистейший образец. Для любителей такого добра – там его четыреста страниц. «А ещё что-нибудь есть?» – спросит привередливый читатель, привыкший, что в книге, помимо трёпа разной степени изящества, ещё бывает сюжет и даже какие-то мысли. И вот тут мы окажемся в затруднении[?]
Потому что в книге Липскерова трёп (стилистически безупречный трёп, если это порадует издательство АСТ) и есть то, ради чего она написана. Всё прочее смехотворно мотивировано, взаимозаменяемо и не нужно. Вот типичный обмен репликами:
«– Ты? – спросил.
– Я, – ответила.
– Настя?
– Как хочешь…
– Настя? – шептал он, чувствуя, как сухая, почти бумажная кожа втягивает влагу магистральной воды.
– Как хочешь, – повторила. – Могу быть Машей».
Да, может быть Машей, может быть Петей, может быть чудом в перьях… там, кстати, потом такое и будет. Всё это совершенно неважно. И что такое «влага магистральной воды» – неважно тоже. «Ну а всё-таки? – допытывается капризный читатель. – Есть ли хоть какая-то особинка?» Да, скажу я вам, есть. Липскеров очень любит омовения. Все действующие лица их совершают с уникальным упорством. Причём когда герой сидит в ванне в первый раз, его колени «торчат из воды почти до потолка». А когда герой встал в ванне во второй раз, он «почти коснулся нечёсаной башкой потолка». Такое вот необъяснимое уменьшение в габаритах. Впрочем, это ещё ничего, потому что при пятом или шестом омовении он превратится в ксилофон из карельской берёзы…
Стоп-стоп! Так это намеренный абсурд, выдумка? Да, это намеренный унылый абсурд. И это само по себе ни плохо, ни хорошо. Плохо то, что здесь он – ни для чего, низачем. Феерических кульбитов и жонглирования смыслами с избытком хватает у Пелевина, но у него детальки так ловко подобраны и подогнаны друг к другу, что при всём безумии происходящего с удовлетворением отмечаешь, как оно складывается в общую картину. Хаос Пелевина может казаться возмутительным, вторичным, но никогда – бессмысленным. У Липскерова же вся сырость разведена исключительно для того, чтобы стилист написал побольше слов. Для ознакомления с его возможностями хватает первого десятка страниц, дальше интерес безнадёжно гаснет. Ну, трупы… Ну, оргии… Ну, извращения всякие. Человек-ксилофон с подтекающим полиролью мужским достоинством в чехольчике. Это не просто необязательная выдумка. Это – выдумка скучная… Если вы, конечно, не ресторатор Аркадий Новиков, который, согласно отзыву на обложке, «прочитал роман от корки до корки, причём несколько раз». Просто у нуворишей свои запросы. Чубайс весьма доходчиво объяснил русскому народу про свою «почти физическую ненависть к Достоевскому», а Новиков как заведённый перечитывает Липскерова. Всё логично.